С не меньшей внимательностью, чем Сергей Эфрон слушал Марину (а у него в юности был этот особый талант – умение слушать и слышать), слушала и Марина его в те их первые годы. В отличие от одного из героев ее «Повести о Сонечке» – «холодного красавца» Юры З., которому часто просто нечего сказать, Сергею Эфрону всегда было что сказать ей. И Марине интересны и дороги необычные повороты его мыслей, порой наивные, порой полные неожиданных прозрений. С уважением прислушиваясь к его словам, Марина записывала их, иногда сразу, иногда какое-то время спустя, после того, как его неожиданные прозрения подтверждались.
И такие записи (как все цветаевские записные книжки в целом), по моему глубокому убеждению, требуют внимательного чтения. Они приоткрывают те скрытые «семь восьмых айсберга», что обычно остаются в тайне, под водой. Для Марины Цветаевой понимание всегда было «важнее любви» (как сама она уточняла, для нее «это и было любовью»). Понимания она страстно хотела и от своих корреспондентов, и от читателей. Она сама просила будущих читателей:
«Вы – через сто лет! – любите и моего Сережу, и мою Асю, и мою Алю, и мою Сонечку!»
Это сказано Мариной Цветаевой задолго до создания «Повести о Сонечке» и подтверждает другие очень важные ее слова. Однажды она призналась (в письме В. Розанову), что не делает «никакой разницы между книгой и человеком» и «все, что любит – любит одной любовью».
Дневниковые записи, относящиеся к первым годам жизни семьи, буквально вводят читателя в их дом, в их жизнь и свидетельствуют, что был у них тогда свой общий мир, в котором обоим было не только душевно тепло, уютно и надежно, не только влюбленно-радостно, но и интересно друг с другом! Это всегда как-то недооценивалось или преуменьшалось в книгах о них. Думается, что справедливо оценить значимость этого факта мешала «аксиома» о несоизмеримости масштабов личностей гения и «просто человека», из которой на самом деле вовсе не вытекает, что гениальному человеку не может быть интересно общение с не гением (скорее даже наоборот).
Процитирую запись Марины Цветаевой – краткий диалог с Сергеем о гении.
«(Начало теоремы: допустим, что Брюсов – Сальери…)
Сергей Эфрон:
– Знаете, кто настоящий Моцарт – Брюсова?
Я:
– Бальмонт?
Сергей Эфрон:
– Пушкин».
Думается, надо иметь некий навык постановки таких отвлеченных вопросов, иметь привычку размышлять о таких вещах, чтобы в 18–20 лет понять, кто есть кто. Эта глубокая мысль Сергея – не случайно Марине так захотелось не забыть ее – подтверждает их жизнь в общем мире в те годы.
Естественно, не все мысли юного Сергея Эфрона так мудры и тонки – есть и поверхностные, и весьма спорные:
«Мне сейчас вспоминается одно слово Сережи о Наташе Ростовой: „Наташа Ростова, выростя (так! – Л.К.), это Настасья Филипповна“» (героиня романа Достоевского «Идиот»).
Случались, вероятно, между ними и горячие споры, но и не соглашаться можно, говоря на одном языке, хорошо понимая, о чем в прямом тексте или в подтексте говорит каждый и чего, может быть, недоговаривает. И общий язык у них тогда был: понимание с полуслова, свои «пароли», свои, только им двоим понятные шутки, строки любимых поэтов, любимые книги, близкие круги размышлений, общая любовь к Москве, общая грусть и роднящее веселье. Это очень ощущается и в первом после войны и разлуки, после долгой мучительной неизвестности друг о друге письме Сергея Эфрона. Письмо будет еще цитироваться далее (с небольшими сокращениями), но здесь хочется обратить внимание на сравнительно мимолетную реплику:
