По мысли (русские классики называли такое «чувствуемыми мыслями»), по страстно чувствуемой мысли Марины Цветаевой «декабристов и версальцев» объединяет то, что для нее всегда было важнее политических убеждений – благородство, верность слову, честь, душевная чистота, самоотверженность. Все это она продолжала видеть и воспевать в своем молодом муже и в начале Первой мировой войны, когда он был медбратом в санитарном поезде, и во время войны Гражданской, когда он сражался в рядах Добровольческой армии на Дону.
«Лицо единственное и незабвенное…», – писала в дневнике Марина Цветаева, пытаясь вообразить будущие воспоминания их маленькой дочки о молодых родителях:
«Отцу 21 год (говорю о будущей зиме, когда уже Аля сможет кое-что помнить, – ей пойдет третий год).
Красавец. Громадный рост; стройная, хрупкая фигура; руки со старинной гравюры; длинное, узкое, ярко-бледное лицо, на котором горят и сияют огромные глаза – не то зеленые, не то серые, не то синие, – и зеленые, и серые, и синие. Крупный изогнутый рот.
Лицо единственное и незабвенное под волной темных, с темно-золотым отливом, пышных, густых волос. Я не сказала о крутом, высоком, ослепительно-белом лбе, в котором сосредоточились весь ум и все благородство мира, как в глазах – вся грусть.
А этот голос – глубокий, мягкий, нежный, этот голос, сразу покоряющий всех. А смех его – такой светлый, детский, неотразимый! А эти ослепительные зубы меж полосок изогнутых губ!
А жесты принца!»
Как любуется она его красотой (это любование очень ощутимо и в стихах), как переполнена восхищением! Оно чувствовалось в те годы и в каждом слове Сергея о ней. Сколько раз воспевала она его в прозе (в основном эпистолярной) и в стихах («Всем говорить, что у меня есть муж,/Что он прекрасен!»). Но здесь необходимо задуматься.
«Случай» Марины Цветаевой и Сергея Эфрона в определенном смысле резко выбивается из многовековой мировой поэтической традиции. Прежде, как известно, все было наоборот: полагалось поэтам-мужчинам воспевать женскую красоту. Некоторые исследователи жизни и творчества Марины Цветаевой усмотрели в этой ситуации неожиданную аналогию (на поверхностный взгляд, не лишенную некоторых оснований, но на глубокий – грубо искажающую самую суть их отношений). Особенно обидно, что невольный повод к этому подала своим будущим исследователям сама Марина Цветаева, категорично сформулировав свое видение причин тяги Пушкина к Наталье Гончаровой: «Было в ней одно: красавица. Только – красавица, просто – красавица, без корректива ума, души, сердца, дара» (очерк-эссе «Наталья Гончарова»).
(Правда, за прошедшие с тех пор десятилетия пушкинисты обнаружили прежде не известные письма Натальи Гончаровой брату и рассказы о ней в письмах современников – Вяземского, Карамзиных, Нащокина. И там она предстает далеко не столь однолинейной натурой. Но об этом Марина Цветаева так никогда и не узнала и была убеждена в точности своего видения).
«Тяга Пушкина к Гончаровой ‹…› – тяга гения – переполненности – к пустому месту. ‹…› Он хотел – нуль, ибо сам был – все» (Там же).
И вот, явно и резко не симпатизируя Сергею Эфрону (на что, естественно, каждый человек – и исследователь, и просто читатель имеет право, но эта нелюбовь не дает права на элементарное незнание), некоторые исследователи позволили себе бестактно прочесть эти слова как чуть ли не косвенное признание самой Марины Цветаевой, якобы «бессознательно проговорившейся» о ее тяге к красавцу Эфрону, чья красота будто бы тоже «без корректива ума, сердца, дара». Невозможно представить себе более чуждое Марине Цветаевой прочтение главного сюжета ее жизни! Такая вопиющая нравственная и эстетическая глухота, на мой взгляд, безусловно, оскорбила бы ее и за себя, и за мужа.
