Марина Цветаева. Воздух трагедии - страница 33
И Сергей Эфрон вернул долг – если не этому человеку, то спасая от смерти других: позднее, во время уже разгоревшейся свирепой Гражданской войны, он не только сам не расстрелял ни одного пленного красноармейца, но помогал им спастись. Такое поведение изначально было естественно для него, но, может быть, свою роль сыграла и благодарная память о той встрече, о том чудесном спасении.
«В трамвае то же, что сегодня утром. Тишина. Будничные лица.
Во все время нашей истории я старался не смотреть на М. Тут впервые посмотрел ему прямо в глаза. Он покраснел, улыбнулся и вдруг рассмеялся. Смеется и остановиться не может. Начинаю смеяться и я».
Что-то очень молодое и одновременно «старинное» слышится и в смехе этом, и во вдохновенной безудержности прапорщика М. – «очень молодого и восторженного юноши», и в настроении двенадцатилетних гимназистов, пришедших записываться в ряды защитников Москвы. Так столетие назад рвался в бой мальчик Петя Ростов:
«…все равно, я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил-таки: – когда Отечество в опасности», – так убеждает он «папеньку» отпустить его на фронт. «Я… я… я поеду с вами… Вы мне поручите что-нибудь? Пожалуйста, ради Бога!» – так умоляет он взрослого офицера взять его с собой в разведку.
Таким мальчишеским задором и особым, порой приходящим именно в «минуты роковые» весельем, охвачены многие молодые герои «Войны и мира» Льва Толстого: «Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие ‹…›, что вообще происходит что-то необычайное, что всегда радостно для молодого человека».
При чтении «Записок добровольца» чувствуется, что в отрочестве, за четыре года своей болезни, Сергей Эфрон действительно не раз перечитывал Толстого, который, наряду с Достоевским, «больше всех прозаиков» волновал его «глубиной и искренностью». Речь здесь, разумеется, не об отвлеченном от жизни академическом литературном влиянии.
Просто, как и тогда, в 1812 году, молодые люди вдруг ощутили, что настают в русской истории «минуты роковые» и им суждено принять активное участие в волнующих событиях, и им – пока что – весело от этого…
Очень похожий взрыв молодого смеха не раз встречаем и в московских тетрадках Марины Цветаевой. Особенно яркий пример – когда она после изнурительно хлопотливого дня уподобила себя «всему семейству Микобер» из романа Диккенса «Давид Копперфильд» и бурно развеселилась. Об особой природе такого – вопреки всему – веселья есть в ее Записных книжках 1918–1921 годов потрясающая запись: после подробного описания загроможденного тяжелейшим бытом дня в разрухе, холоде и голоде – вдруг: «Не записала самого главного: веселья, остроты мысли, радости от малейшей удачи…»
Так продолжалась их «голосов перекличка»…
«Ко мне подходит прап. Гольцев. Губы сжаты. Смотрит серьезно и спокойно.
– Ну что, Сережа, на Дон?
– На Дон, – отвечаю я.
Он протягивает мне руку, и мы обмениваемся рукопожатием, самым крепким рукопожатием за мою жизнь. Впереди был Дон…»
Так заканчивается московский очерк Сергея Эфрона – первый в книге «Записки добровольца».
Как спрессовались события в те роковые дни! И проза Сергея Эфрона тоже становится энергичной и быстрой – для лирики теперь почти нет времени и места. Столько людей теснится на этих страницах, и запоминаются даже мимолетно промелькнувшие. Такое ощущение, что автор лихорадочно стремится все зафиксировать, и быстро сменяющиеся кинокадры – Борисоглебский, Арбатская площадь, Никитская, Консерватория, Большая Дмитровка, Александровское училище, Охотный Ряд, Тверская, Кремль, Почтамт, Лубянская площадь – создают для увлеченного и даже, по любимому выражению Марины Цветаевой, «вовлеченного» читателя волнующий «эффект присутствия», потому что это взгляд изнутри. Столь подробного и честного свидетельства активного участника событий тех московских дней никто больше не оставил.
Похожие книги
