А зорю заслышу – Отец ты мой родный! —
Хоть райские – штурмом – врата!
Как будто нарочно для сумки походной —
Раскинутых плеч широта.
Все может – какой инвалид ошалелый
Над люлькой мне песенку спел…
И что-то от этого дня – уцелело:
Я слово беру – на прицел!
И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром
Скрежещет – корми – не корми! —
Как будто сама я была офицером
В Октябрьские смертные дни.
Сентябрь 1920
После этих стихов в «Лебедином Стане» идет важное цветаевское пояснение (в скобках): «(Эти стихи в Москве назывались „про красного офицера“, и я полтора года с неизменным громким успехом читала их на каждом выступлении по неизменному вызову курсантов)». Она с юмором комментировала эти повторяющиеся эпизоды: курсанты откликались на общий благородный пафос, не понимая «на слух» смысла (на чьей она стороне).
Свое неразрывное родство с Сергеем Эфроном Марина Цветаева обозначила в те годы бескомпромиссно:
С. Э.
Как по тем донским боям, —
В серединку самую,
По заморским городам
Все с тобой мечта моя.
Со стены сниму кивот
За труху бумажную.
Все продажное, а вот
Память не продажная.
Нет сосны такой прямой
Во зеленом ельнике.
Оттого что мы с тобой —
Одноколыбельники.
Не для тысячи судеб —
Для единой родимся.
Ближе, чем с ладонью хлеб —
Так с тобою сходимся.
Не унес пожар-потоп
Перстенька червонного!
Ближе, чем с ладонью лоб,
В те часы бессонные.
Не возьмет мое вдовство
Ни муки, ни мельника…
Нерушимое родство:
Одноколыбельники.
Знай, в груди моей часы,
Как завел – не ржавели.
Знай, на красной на Руси
Все ж самодержавие!
Пусть весь свет идет к концу —
Достою у всенощной!
Чем с другим каким к венцу —
Так с тобою к стеночке.
– Ну-кось, до меня охоч!
Не зевай, брательники!
Так вдвоем и канем в ночь:
Одноколыбельники.
13 декабря 1921
«Все с тобой – мечта моя…» – эта мысль не покидала Марину Цветаеву в холодное и голодное время 1918–1920 годов в Москве.
Об этом знали все близкие ей в то время люди (даже «коммунист Закс», даже красноармеец Борис Бессарабов). Умолчание о своем Сереже она сочла бы предательством. В памятном разговоре с Вячеславом Ивановым, зафиксированном в записной книжке, это тоже прозвучало.
«19-го русского мая 1920 г.
– Вы давно разошлись с мужем?
– Скоро три года. – Революция разлучила.
– Т. е.?
– А так…
(Рассказываю).
– А я думал, что Вы с ним разошлись.
– О нет! – Господи!!! – Вся мечта моя: с ним встретиться!»
Шли долгие годы мучительной ежедневной тревоги за мужа и моления за его жизнь:
С. Э.
Сижу без света, и без хлеба,
И без воды.
Затем и насылает беды
Бог, что живой меня на небо
Взять замышляет за труды.
Сижу, – с утра ни корки черствой —
Мечту такую полюбя,
Что – может – всем своим покорством
– Мой Воин! – выкуплю тебя.
16 мая 1920
Давно ничего не зная друг о друге, Марина и Сергей продолжают жить на одной волне. Еще не читая этих ее стихов, еще не получив первого после разлуки письма Марины, зная только, что оно есть, что она жива (письмо отвез в 1921 году Илья Эренбург, он помог им найтись и встретиться), Сергей Эфрон в своем письме 1921 года сказал о том же самом, о чем Марина Цветаева – пронзительными словами: «нерушимое родство – одноколыбельники».
Процитирую письмо Сергея Эфрона.
«Мой милый друг – Мариночка, сегодня я получил письмо от Ильи Григорьевича, что Вы живы и здоровы. Прочитав письмо, я пробродил весь день по городу, обезумев от радости. – До этого я имел об Вас кое-какие вести от Константина Дмитриевича (К.Д. Бальмонта. –
