Ее заграничный архив, как известно, был разделен на несколько частей и роздан разным людям, в разные места. В результате многое сохранилось, но часть архива погибла во время бомбежек.
Пятнадцать глав большой книги Сергея Эфрона могли оказаться именно в той части архива, где была и пропавшая «Поэма о царской семье» Марины Цветаевой. Возможно, Марина могла из предосторожности разделить рукопись Сергея на несколько частей и раздать их в разные места.
Последнее предположение косвенно подтверждается тем фактом, что рукопись главы «Декабрь. 1917 г.», которая при жизни Сергея Эфрона никогда не публиковалась, обнаружена в составе архива Марины Цветаевой, сохранившегося в библиотеке Базельского университета в Швейцарии. Эту главу впервые опубликовали только в 1992 году в журнале «Звезда», посвященном 100-летию со дня рождения М. И. Цветаевой. Она была переписана самой Мариной на больших тетрадных листах, и рядом с заглавием – ее почерком: «А переписывала – я». Так самоотверженно и терпеливо она переписывала многое дорогое ей в жизни: мемуары князя Сергея Михайловича Волконского – набело, для отправления в печать, письма Бориса Пастернака и Райнера Мария Рильке – в свою тетрадь, а свои разнообразные записи – в сводную тетрадь. Это свидетельство того, как дорого ей было, даже после тяжелого отчуждения, даже после того, как сам Сергей охладел к этой книге, их общее прошлое.
В какой-то момент мне даже подумалось: а не мог ли сам Сергей Эфрон, когда стал по-другому мыслить и чувствовать, уничтожить рукопись, которая могла скомпрометировать его перед людьми, от которых теперь зависело, разрешить ему возвращение в СССР или отказать. Но я быстро отбросила это предположение. Не уничтожил же он свои дневниковые тетради времен Гражданской войны, а в них были не менее, если не более компрометирующие вещи, чем в сохранившихся и ставших известными уже тогда «Записках добровольца». События на Перекопе, описанные глазами человека с той стороны! Да и вообще в их доме не принято было уничтожать рукописи…
Ни одно из этих предположений документально не подтверждено, но и не опровергнуто. Может быть, нас еще ждут неожиданные находки, как не раз уже случилось с письмами Марины Цветаевой и воспоминаниями о ней.
Статьи Сергея Эфрона написаны совсем по-иному, чем очерки «Октябрь. 1917 г.», «Декабрь. 1917 г.». Там была быстрота, динамика, эмоциональная захваченность происходящим, требующая мгновенного включения, – все это вовлекает читателя в бурный ход событий и читается на одном дыхании.
Здесь – эмоциональное последействие прошедшего, когда участник бурных событий ощущает, что он «на берег выброшен грозою» и имеет возможность «остановиться, оглянуться» – и подумать. Эти статьи требуют совсем иного, медленного, с остановками чтения. И – ответного, часто горького, соразмышления человека XXI века, которому уже открыто многое из того, над чем билась мысль человека, жившего в 1920-1930-е годы. Аналитизм эфроновских статей, разумеется, меньше всего кабинетно-академический – слишком жива и горяча в них память о пережитом:
«Я был добровольцем с первого дня, и если бы чудо перенесло меня снова в октябрь 17 года, я бы и с теперешним моим опытом снова стал добровольцем. Позвольте же мне – добровольцу, на вопрос „где правда?“, дать попытку ответа.
Как зародилось добровольчество?
Незабываемая осень 17-го года. Думаю, вряд ли в истории России был год страшнее. Не по физическим испытаниям (тогда еще только начинались), а по непередаваемому чувству распада, расползания, гниения, которое охватило нас всех ‹…›. В ушах – грохот, визг, вопли, перед глазами – ураган, обернувшийся каруселью, а в сердце – смертное томление: не умираю, а умирает.
