Зима 1942-го, гораздо более теплая, чем те, к которым я привыкла у нас, на Украине, с частыми дождями, ночными заморозками и невысоким снежным настом, запомнилась мне еще одним событием – новой работой.
Более полугода мой шестнадцати-восемнадцати-часовой трудовой день, начинающийся с пяти утра и завершающийся после десяти вечера, проходил в постоянных делах и заботах, но все-таки размеренно, по заведенному и уже ставшему привычным распорядку, а, значит, – спокойно. В фермерском хозяйстве Вольфганга и Марии Виц работы было невпроворот: она не заканчивалась ни с наступлением нового утра, ни с приходом очередного сезона. Как и у себя дома, рассвет я встречала в сарае, где ухаживала за скотиной, днем помогала Вольфгангу и Марии по хозяйству: мыла, убирала, стирала, таскала тяжелые ведра с кормом для сельскохозяйственных животных. Но были и радостные моменты: мне доверяли нянчить и воспитывать детей хозяев. В общем, все, как в жизни до плена, только здесь я это делала не для себя, да и выбора особенно не было.
Больше всего меня радовало общение с четырьмя милыми и непосредственными детьми Марии и Вольфганга, они украшали мой трудовой быт немецкой пленной. Вместе с Гельмутом, Софией и Анной мы выводили прогуляться на солнышко маленькую Гретхен, читали детские книжки, со старшими ребятами выполняли домашние задания. С ними я не чувствовала себя в плену, а была просто няней, учителем, другом, и ко мне относились также – как к старшей и все знающей сестре.
За первые полгода хорошие отношения сложились у меня и со старшим хозяевами: я много работала, ничего не просила, была трудолюбивой и исполнительной. Меня здесь не обижали и воспринимали, скорее, как помощницу или бездомную дальнюю родственницу, с лихвой отрабатывающую свой хлеб и кров. Интересно, здесь терпимо ко мне относятся из-за моего покладистого характера? Нет, вряд ли. Каждый день я наблюдала обратные примеры: издевательства и скотское отношение к другим пленным. Просто мне повезло попасть в добрую немецкую семью со строгими католическими устоями, более сильными, чем нацистское поветрие для недалеких и жестоких умов.
Итак, зимой 1942-го в мой пусть не очень счастливый, но все-таки успокоившийся после ужаса оккупации и плена мир, ворвались новые непредвиденные обстоятельства. Руководству концентрационного лагеря, расположенного совсем недалеко от нас, примерно в пяти километрах от Хёкстера, был нужен телефонист и переводчик. Чуть ли не ежемесячно туда свозили целые эшелоны попавших в окружение и плененных на завоеванных территориях советских солдат и офицеров, но русского языка, по крайней мере, настолько хорошо, чтобы изъясняться, никто не знал. Почувствовавшим себя хозяевами жизни начальникам концлагеря нужно было объяснять заключенным их трудовой распорядок, передавать приказы и поручения, дабы налаживать их безрадостный быт, – и для всего этого нужен был переводчик. А его не было.
Слух о пленной «немке» из России, знающей украинский, русский и без акцента говорящей на немецком языке, достиг ушей суровых начальников концлагеря. Для такой работы меня стоило посчитать неблагонадежной, но знание в совершенстве трех языков заставило их пойти на уступки. Да и принятых ими мер безопасности – сотен метров колючей проволоки и внушительного числа военизированных охранников – вполне бы хватило, чтобы справиться с невооруженной, хрупкой девушкой, которая и никакой угрозы-то не представляла.
