Маяк и смотритель - страница 5




Хорошо, что ты с теми, кто следует за весной,

они знают, что звери рассудка страшнее живых.

19.04.2017

«Под этой брусчаткой когда-то лежала трава…»

Под этой брусчаткой когда-то лежала трава,
под лентой шоссе обретался густой перевал.
Земля замолчала под слоем бетонного шва,
земля затерялась под мусором и прогрессом.
Идёт человек, вспомнив: Брэдбери написал,
как в город июльский вторгались с окраин леса.
«Природа по праву своё забирает назад», —
твердит человек, огибая фиалки вдоль леса.
Когда-то во мне тоже был изумруд и нефрит,
остролист, что ещё где-то в рёбрах острит,
а теперь здесь змеится пустая Мейн-стрит
и седьмая война поднимает дырявые флаги,
свежезалитый битум блокирует тайный портал,
чтобы я никуда не летал, оттого – не страдал.
Человек, не ходи сюда, стены и темнота
образуют внутри меня карцер, тупик, концлагерь.
Но идёт человек по лазейкам, осколкам гранат.
«Ведь под этой жестокостью лес, просто он примят,
ведь под этим могильником небо, что было «над»,
нерушимая вечность и юность земель Коринфа».
И идёт человек, и Вселенная тянет других,
они входят, стучатся мне прямо в стальные виски
и сажают усердно в бетон золотые ростки,
и леса под асфальтом плачут по ним моей лимфой.
9.05.2017

Как тут поговорить

Всё не находится времени, силы, настроя сказать тебе, что я сломаю когда-нибудь врущие указатели, убью разбойников в диком лесу, усыплю надзирателя и путь к тебе простелю святой кровью и вешней зарёй. И кто меня остановит? Прирученный зверь – больше некому, ну, может, дух городской меж коттеджами и аптеками слетит к вокзалу и что-то намутит с билетными чеками и я, как в страшной петле, вместо «к счастью» приеду домой. Да что я… всё не находится храбрости письма рассказывать – как можно честно: всё в мире мне кажется одноразовым? И только свет о тебе протекает небесными трассами, и только сон о тебе – повод встать, чтоб скорей снова лечь, а среди дня тебя чувствовать магией, дивинацией – как ты незримо касаешься стенки холодными пальцами (между мирами), я так же синхронно стараюсь касаться, и сами время, пространство тянутся, будто стретч.


Всё не находится силы дойти по шнуру телефонному, сказать, что все мы пылали, а стали такими покойными, и нас хоронят друзья с чёрным поясом и погонами – мне воздают ордена за печаль, чёрствый дух и побег. Всё не находится рации, почты, гонца, поручителя сказать, что жить одному на Земле так легко и мучительно, но я хочу показать тебе мир, что другие развидели, дрожащий сотней вселенных на внутренней ткани век.


Всё не находится часа и повода, ручки и прочего сказать, что вольты любви без приёмника обесточены, по сути, каждый – огонь, закупоренный одиночеством, и я не знаю, что будет, когда он взорвётся внутри. Да я всю вечность искал бы тебя, чтобы свет этот вытянуть из наших диких, напуганных душ разговорными нитями, и я нашёл бы и силы, и речь, ты бы стал их хранителем,


но ты и сам не находишься.


Как тут поговорить?

4.01.2017

«Мы не просили этой музыки, Отец…»

Мы не просили этой музыки, Отец,
как и помоста, свет гирлянды, пианиста,
хорал ветров, входящий в нас со свистом.
Мы не избрали жизнь по крепости сердец
и нам не выдали паёк, причал и тыл.
Инструктор не крепил нам парашюты.
Здесь приземлившийся скучает по кому-то,
кто мог не прыгнуть и чей грог давно остыл.
Мы не просили этой музыки, диджей,
но, каждый раз, идя по улице без цели,
я чувствовал, как ржавые качели