Майсен. Часть 2. «Времена не выбирают, в них живут и умирают» - страница 2

Илья найдёт тихое местечко, сядет и перечитывает. Ему было важно заставить себя не падать духом, не сдаваться. Чувствовать себя нужным своей семье. И что бы не стояло на пути, надо выжить, встретиться, обнять всех. По совету старого доктора, так стал и делать. Отбивал ножом кусочек сырого мясо, густо посыпал солью, перцем, добра этого было предостаточно, давился тошнотой, но глотал. Письмо, как Глас с Небес, стал чувствовать себя немного лучше.

Как-то от такой еды началась такая диарея, что… Жизнь, день два и закончится. Помог ему русский ополченец, сосед по койке в казарме. Видя как Илья мучается, сказал, у тебя в вещь-мешке я видел аптечный кулёк, покажи мне, что там. Илья достал лекарства, завёрнутые ещё знакомой аптекаршей и высыпал на кровать. – «Ну милейший, господин поручик, вы совершенно не осведомлены в медицине. Принимайте вот эти порошки, должны помочь.» Кто был этот бескорыстный человек, который фактически жизнь спас, история не сохранила. Будем думать, из доброй, старой Санкт-Петербургской интеллигенции.

Моя школьная учительница по литературе, Евдокия Александровна Добкина, весной 1941 года, с отличием закончила Московский Литературный Институт. С началом войны, записалась на курсы медицинских сестёр и с группой таких же хрупких двадцатилетних девчат, вызвалась добровольно ехать в блокадный Ленинград. Группу девушек-медсестёр предупреждали, но они проявили мужество и прошли в блокадный город, где их распределили по госпиталям. Она многое рассказывала на своих уроках, чему была свидетелем. С годами многое забылось и когда её дочь, Лариса Зверкова (Добкина) переслала мне в электронном формате «Рукопись о блокаде», читать записки без содрогания было невозможно. Каждая строчка била наотмашь жестокой правдой.

«В блокадном Ленинграде уже больше года. Уже несколько раз на работе теряла сознание, а на ногах появились красные шишки. Их много, этих красных шишек, такие большие, что пришлось одеть чулки. Я подумала, от укусов комаров, но после четвёртого обморока, доктор сказал, это цинга, дистрофия.

Положили в палату Ивана Петровича Виноградова, где лежали врачи, профессора, медики-ученные со всего Ленинграда. Ивана Петровича в госпитале нет, он на передовой фронта. Лечить было нечем, силы иссякли, тело невесомое, не могу пошевелить пальцем, закрыть глаза. Сама насмотрелась, как умирают от дистрофии. У меня наступило полное равнодушие, безразличие, понимаю, что умираю, но не испытываю страха. К своей пище уже не прикасаюсь. Смотрю, как к тумбочке подходит крайне истощённый наш врач и жадно жрёт мою баланду…

Было уже совсем худо, когда услышала голос Ивана Петровича:

– Выдать для нашей сестрицы из НЗ (неприкосновенный запас) 10 уколов аскорбиновой кислоты и глюкозы. Эти 10 ампул глюкозы и аскорбиновой кислоты подарили мне жизнь».

Преступная армия Вермахта обстрелами уничтожала город. Городские улицы, промышленные предприятия, склады с продовольствием и прочие важные объекты методично обстреливают тяжёлой осадной артиллерией. Бомбовозы сбрасывают на город свой смертоносный груз. Попавшие под взрывы, оставались лежать на улицах. Туда же сбрасывали трупы с этажей домов. Никто из жителей не мог знать, когда, и по какому району начнётся обстрел.

И ещё из рукописи моей учительницы: «…Семнадцатилетняя девушка, кассирша продуктового магазина, в сопровождении мамы, вышла на улицу отнести дневную выручку в сберкассу. Неожиданно они попали под обстрел. Мать была убита сразу, а девушку без рук и обеих ног, с осколком в боку привезли к нам в госпиталь. Глядя на этот жалкий обрубочек, завёрнутый в кровоточащие бинты, мы, медсёстры, рыдая, молили Бога не дать, ей проснуться, дать умереть во сне. Но к утру, она очнулась и стала кричать: „Мама, мама, где деньги? Деньги целы? Мама ты где?“. Через несколько часов девушка скончалась».