Как могла, я привела себя в порядок, но расчесать волосы плохоньким щербатым деревянным гребнем так и не смогла. Башмаки у Эдит тоже были протоптаны до дыр, а платье хоть и выстиранное, но больше подходило какой-нибудь замарашке.
Ладно, на первый раз сойдет и так. Я была уверена, что Эдит в Тихом Омуте видели ещё и не в таком жалком виде – если она зимой босиком удирала из дома. Потом что-нибудь придумаю, а пока надо хоть немного освоиться в этом незнакомом и странном мире.
Деревня Тихий Омут находилась километрах в четырех от мельницы, но дорога, которая к ней вела, была на все десять. Грязь, ямы и рытвины – хоть я и поднимала подол платья до колен, все равно вымазалась до ушей, не говоря о том, что бродить по таким ухабам в длинном платье – это надо было перенестись сюда из тела мастера спорта по гимнастике.
Удивительно, что к Бриско ездили все по такой дороге. Признаться, я приуныла, потому что было понятно, что для привлечения клиентов надо заняться ещё и дорогой, а это – дополнительные расходы.
Но пока в моем распоряжении была всего одна серебряная монета и только одна лавка – в центре деревни.
Я смотрела по сторонам с любопытством, но не слишком крутила головой, чтобы не решили, что Эдит совсем съехала с катушек. Деревня была большой – пока мы добрались до лавки на площади в центре, я насчитала сто двадцать домов. А Тихий Омут тянулся ещё дальше, под уклон, к реке, которая протекала в долине.
Мы с Жонкелией вошли в лавку под звон дверного колокольчика, и к нам навстречу сразу вышел хозяин – важный большой дядька в нарядном камзоле и в туфлях с серебряными пряжками. Из рассказов Жонкелии я знала, что хозяина лавки зовут Савьер Квакмайер, у него жена, три сына и дочь, и он – единственный, кто привозит в деревню товары из города, потому что у него две огромных телеги и два тяжеловоза.
- Добро пожаловать, мамаша, - поприветствовал он Жонкелию, - добро пожаловать, хозяйка. Рад вас видеть, но в кредит больше не даем. За вами и так должок – четыре монеты серебром.
Теперь стало понятно, почему Жонкелия не рвалась за покупками. Я бросила на нее возмущенный взгляд – почему не сказала про долг и в деревенской лавке? Но она сделала вид, что ничего не заметила.
- Половина монеты – в счет долга, - сказала я так уверенно, как только могла, и выложила на прилавок деньги, - на остальную – муки, сала, соли и хороший костяной гребень.
Конечно же, никто не догадался вывесить ценники на товар в лавке, а расспрашивать хозяина о цене на муку или соль настоящая Эдит точно бы не стала, поэтому я предварительно вызнала у Жонкелии, сколько могли стоить продукты. Покупка гребня чуть не довела ее до припадка, но я была тверда – гребень необходим, потому что быть неряхой мне совсем не по душе.
Сделав вид, что рассматриваю фигурные пряники, выложенные грудой под стеклом, я краем глаза следила, как Савьер Квакмайер отмерял товар.
Весы? Зачем! Всё на глаз!
На полсеребряные монеты он отмерил около четырех килограммов муки в полотняный мешок, который подставила Жонкелия, кусок соленого сала с мясными прожилками, весом на килограмм, и горсть соли в тряпицу. Потом он выложил на прилавок костяной гребень. Неказистый, грубовато вырезанный, но это было лучше, чем деревянный. Я взяла его и спрятала в поясную сумочку – потрепанную, на перетертом чиненом ремешке, постаравшись скрыть, какая сумочка черная изнутри.
