– Ну сапожок такой, стеклянный или хрустальный, – он очертил руками что-то продолговатое, размером с большую рюмку.
– Аа, – в голове с трудом всплыло бледное воспоминание из детства: как папа, сидя во главе стола, накрытого в зале по случаю какого-то праздника, смеется и залпом выпивает наполненную «с горочкой» рюмку в виде сапога.
– Мама этот сапожок разбила. Не хотела, чтобы папа пил, – вспомнила я.
– Так он и не пил особо, – Алик вытащил сигарету и закурил. – Хороший был человек, жаль, что его нет с нами сейчас.
– Да, инсульт с кем угодно может внезапно случиться, – нехотя сказала я. Мне всегда было неловко говорить об отце, потому что я знаю его только с маминых рассказов и не совсем понимаю, что мне нужно отвечать на соболезнования и комментарии, которые просрочились на десятки лет.
– Ты думаешь, что он от инсульта умер? – Алик неловко стряхнул пепел себе на брюки и принялся смахивать его рукой.
– Ну не совсем. У него тромб оторвался, ему плохо стало, он на улицу вышел и там замерз, наверное, у него сознание помутилось или что-то вроде того. Мне мама так рассказывала, – неуверенно добавила я.
Алик немного помолчал, сразу как будто немного протрезвел и отпив еще немного из бутылки, откашлявшись сказал:
– Я думал ты уже знаешь. Мне же всего девять было, когда дядя Вася умер. Маленькому мне, ничего толком не рассказывали, умер и умер. Когда с учебы приехал уже стал во все взрослые разговоры вслушиваться, так и узнал, что дядя Вася оказывается странной смертью погиб, – он посмотрел мне в глаза. – Необычной.
– Необычной? – сигарета догорела у меня в руке обожгя мне пальцы. Я вздрогнула и выбросила окурок в сторону.
– Не было инсульта. Говорят его убили. Он же в ночь перед смертью один дежурил, так вот кто-то приехал к нему на пост, избил и оставил его умирать в сугробе.
– Кому это надо было? Он же простой гаишник был, – недоуменно спросила я.
– Девяностые же были! Кого-то не того остановил и все, – он провел по шее большим пальцем. – Людей тогда и за меньшее убивали.
Алик затянулся сигаретой и выпустил густую струю дыма, смешанного с паром от дыхания, она растаяла в воздухе слившись с белоснежным покровом снега.
В темный, широкий коридор серыми прямоугольниками падает лунный свет из окон. Пахнет холодной овсянкой и скисшим гороховым супом. Леха быстро и бесшумно крадется вдоль стены. Растянутая, когда-то белая майка болтается при каждом его движении, оголяя обтянутые кожей ребра. Множество слоев краски бугрится под его пальцами, которые местами спотыкаются об облупленные участки.
На углу он встретился с Зазулей и Шмыгой, который получил свое прозвище из-за сопливого носа. И не то, чтобы у других детей не было вечного насморка, из-за стылого здания, в котором находился спец-интернат, экономивший на отоплении, просто ничего обиднее они придумать не смогли. Над Зазулей даже думать не стали, звали по фамилии, потому что она была смешной сама по себе.
Мерзнуть в холодном коридоре, когда можно было отлеживать бока под теплым, шерстяным одеялом никому из них не хотелось, но по пацанским понятиям нужно было обязательно «преподать урок» Уське, который стуканул на них воспитке, сказав, что они отлынивают от уборки, заставляя мыть полы новеньких и помойек. Сам Уська был новеньким, если Леха спустит ему с рук этот косяк, то за ним закрепится репутация лоха, а там уже и до помойки опуститься не далеко.
