– Я не могла встать с кровати, – едва слышно, уже лёжа, сказала Ася.
– А мы сюрприз тебе приготовили, – заманивала её Саша.
– Я не могу, правда… сил никаких. Я ещё немного полежу, – а у самой слёзы текли и впитывались в мокрое пятно подушки.
– Саш, иди к бабушке в комнату, поиграй ещё немного, – и папа мягко закрыл за ней дверь.
Целый час Саша слышала его голос, доносившийся глухо, будто из самих стен. А потом он вышел из спальни и опять сел на кухне.
Асе сегодня исполнилось тридцать лет.
Она лежала на кровати, и простыня над ней еле заметно тряслась от всхлипов. Иногда поднималась, от чересчур глубокого вдоха. Больше движения было от солнца, медленно продвигавшегося по полу, чем от самой Аси. Она почти не шевелилась. Только дышала. Уже несколько дней она не спала. И пространство внутри тела было залито белым шумом – тонким, жалобным, бесконечно шипящим.
После разговора с мужем она даже попыталась приподняться. Села, но под тяжестью мыслей снова сползла вниз. Будто поникший цветок, которому не хватило воды.
Ася успокаивала себя, пыталась отвлечь, говорила себе, что всё хорошо. Что именно хорошо, она не знала, но цеплялась за то, что есть, за то, что видела через слезы. У неё есть дом, дочь, муж, мама, занавески, кровать и одеяло. Она старалась зацепиться взглядом за то, что кто-то живёт в худших условиях. А у неё есть руки, ноги, возможность писать картины – всё хорошо. Следы слёз, которые только успели высохнуть, опять намокли.
Белый шум.
Надо…
Но белый шум снова заглушал мысли.
В голове словно включился старый кинопроектор. Слайды крутились нещадно, один за другим, без передышки, без возможности остановить или переключить. Они навязывали себя, давили, не оставляя ни шанса уснуть, ни силы двинуться, ни взглянуть на всё происходящее ясно и просто. “Всё хорошо” – это было лишь эхо, заглушённое нарастающим хаосом: прошлым – запутанным и болезненным, и будущим – расплывающимся, разбивающимся на осколки несбывшегося.
Папа умер, когда она только вернулась из училища.
Слайд накладывался на слайд – покупка первого попавшегося белого платья, словно попытка ухватиться за что-то знакомое в рушащемся мире. Но контроля не было. Не было выбора. Всё рвалось и крутилось в вихре, который она не могла остановить. Белое платье казалось чистым, но она бежала в нём от непонимания, поспешно выйдя замуж.
Следующий слайд – рождение дочери.
Всё сжималось, сминаясь в нечто неразборчивое, давящее, раздирающее изнутри. Она стала пленницей этих слайдов и не могла вырваться.
Слайд. Рисует портреты на заказ. Голос за кадром добавляет… но не картины… Начинает накатывать чувство покинутости и одиночества, будто она стала самой себе не нужной. Опять всплывает папа, он так и не успел побывать на её выставке, не увидел её прогресс, её картины. Когда она вернулась, он уже был совсем другим. Рак забирал силы, и он просил не говорить об этом ей, чтобы она спокойно училась.
Следующий слайд, но чувства те же: муж не понимает искусства, не интересуется ей, только работает, погружённый в свои заботы.
И вот ей тридцать лет. Она лежит. Она ничего не добилась. Она даже уже не считается молодым художником. Слайд разворачивается: отучилась в лучшем художественном училище, на отлично – так, что её свету завидовали все выскочки. А картины она до сих пор не рисует.
Слайд гаснет.
Она исполнила свою единственную мечту. И другой у неё просто не было. Она не представляла, что будет дальше – что делать после училища, что выбирать, чем жить, что писать, где выставляться. Вопросы взрослой жизни назревали, но ответа у неё не было. Когда она вернулась из училища, не почувствовала облегчения от дома. Папа выглядел ужасно. Ночами преследовали кошмары, крысы, шуршащие по углам. Она не могла помочь ни себе, ни ему. На эту скорбь накладывался другой слайд: её подруга Маша осталась в Ленинграде, точнее, в Питере. Уже преподаёт в той же художке, вышла замуж, выставляет свои картины. Теперь Маша похожа на тех выскочек, на тех, кого раньше они просто завидливо наблюдали издалека.
