Мерак - страница 22

Когда она всë это успела? А мне уже тридцать. Ей тридцать. Тридцать лет, а я и десяти картин не написала, не то чтобы для выставки. Хотя бы так, чтобы было. Рисование портретов приносит хоть какой-то заработок, но я как будто в той комнате с крысами. Верчусь, стараюсь выжить. Мне уже тридцать, а я ничего не сделала. Зачем я вышла замуж вообще? Я так скучаю по папе, а мама меня не понимает. Она совсем не скучает по нему? Она хоть кого-то любит? Свою дачу? Хоть её. Это уже не полжизни, это уже все. Конец. Я не успела даже понять, как хочу жить, а уже тут лежу. Не успела написать картину, по которой меня будут помнить. Мне надо собраться, надо начать жить. Как Маша. Как художник, как мать. Почему я не могу перестать плакать?

Ася пыталась запихнуть себя обратно в жизнь, но всё внутри сопротивлялось – для неё там больше не было места. Слайды продолжали искажать всё: её лицо, лицо мужа, лицо дочки. Лицо дочки. Саша. Собрав остатки сил, Ася поднялась, чтобы дойти до туалета. Это не самое подходящее место для жизненного рывка, но она хотя бы смогла это сделать. А открыв дверь увидела кухонный стол.

– А вы тут стол накрыли… – голос сорвался. Её передёрнуло от стыда, – Всё это время… – она вытерла щёки ладонью, заставляя себя смотреть, и добавила сначала для себя, – Но я соберусь… Надо, чтобы вы поели, хоть… – замельтешила, не зная, куда себя деть.

Сжалась внутрь себя, как улитка в раковину. И в этот раз – смогла. Не “запихнуть себя”, а – дотянуться. Увидела в этой глубине глаза дочки. Саша смотрела на неё из самой тишины. Ася осторожно “достала” её оттуда и позвала на кухню.

– Саша, идём скорее, я тут.

– Ты заболела?

– Да, Саш, что-то я плохо себя чувствую.

– Но тебе лучше?

– Немного, давай кушать.

– С днём рождения!

– Спасибо, Саша.

– Тебе понравилось?

– Как накрыт стол? Я не ожидала… Это волшебно, – в горле защипало, она едва не расплакалась, но сдержалась. Натянула улыбку, выдавила из себя тепло, – Начинайте, я сейчас в туалет схожу, – и погладила дочку по голове. Улыбнулась ей, как только могла. Напрягая мышцы лица, чтобы они не поплыли вниз да вкривь.

Ждать уже было не нужно. Саша набросилась на мармелад, не дождавшись чая. Потом попробовала всё, что лежало на столе. Это ей давалось с трудом, но она старалась. Ася потягивала чай, делая вид, что жует овсяное печенье, лишь бы не расстраивать дочку. Хотя обстановка и была гнетущей, она смотрела на Сашу и улыбалась. Поблагодарила за цветы. Спросила, как дочка это всё придумала. Сдерживая дрожь подбородка. После чая Ася сказала, что вернётся в кровать. Муж, обронил что-то вроде:

– Ну, отдохни… – но звучало это так, будто он дожидался момента уйти, от призрака…

…Не мать. Не жена. Не художник. Ты вообще понимаешь, как ты выглядишь со стороны? Твоя дочь так старалась, а ты только о себе и думаешь. Лежишь. Бесчувственная, а мы пляшем вокруг тебя. Лишь бы что. Я не могу так больше. Не могу видеть это, это угнетает и пугает. Ты больна? Нет. У тебя что-то болит? Нет. Так веди себя нормально.

Это был чёткий и красочный слайд, с голосом, с интонацией, со словами, которые каждый раз при прокрутке звучали всё грубее, всё ехиднее. Слайд чернел, насыщался обидой, презрением, досказанным и несказанным. И потом – он это сделал. Он ушёл. Не выдержал её. Асе даже стало легче. Конечно, грустнее, и стало окончательно ясно, что она не достойна любви. Но легче. И тогда она встала с кровати. Начала опять работать. Купила книгу “Великие цитаты женщин”, и стикеры, яркие, липкие, спасительные. Сначала приклеила их в одной комнате, потом – в другой. Потом они заполонили всю квартиру. Каждый стикер, как пластырь. Как шаг вперёд. Как попытка перекрыть собой взгляд мужа и матери. Мама смотрела с тем же вечным неодобрением. И косилась на ещё один новый стикер, как на гусеницу.