Время будто спрессовалось, дни слились в одну вязкую смену. Даже сон теперь не давал отдыха: просыпаясь – не понимаешь, где находишься. Вся база дышала страхом и ожиданием.
Ещё недавно по этим коридорам ходили почти играючи – после учений возвращались с грязной формой, спорили, у кого каша хуже, кто, когда в увольнительную. Помню, как дежурный на складе давал чай в термосе, а офицер отпускал на час пораньше – «всё равно тут тишина». Тогда тишина была про отдых, не про пустоту. Сейчас даже шаг звучал иначе – будто чужой.
Ещё месяц назад я знал тут каждую тропу наизусть, ночью мог пройти с закрытыми глазами от казармы до склада. Теперь даже воздух казался чужим.
Я оделся без спешки, привычно, стараясь не издать лишнего звука. Сердце билось глухо, но внутри не осталось сомнений: если не уйду сейчас – второй попытки не дадут. Оставаться – значит ждать конца.
Любой шаг за пределами казармы мог стать последним: стоило кому-то из солдат заметить движение – и стреляли бы без предупреждения. Все были на взводе, никто не ждал объяснений: если заметят – будут стрелять сразу, даже не разбираясь, кто ты.
В коридоре, на выходе к служебному двору, меня встретил Димка. Он стоял в тени, будто ждал меня. Короткий взгляд, едва заметный кивок.
– Я сейчас отвлеку дежурных у выхода, – шепнул он быстро. – Как только отвлекутся – иди через склад.
Я просто кивнул. Димка двинулся к дежурным, заговорил с ними вполголоса – обсуждал что-то про смену и воду. В этот момент я скользнул в сторону, по коридору, минуя склады и подсобки. На улице пахло мокрым снегом и железом. Забор впереди, темнота и пустота за ним. За спиной оставалась база.
Я перехватил автомат, стиснул зубы.
Мне нужно было уйти. Уйти человеком, а не ждать, пока меня загонят в клетку.
Я не сразу решился. Сначала думал – может, утром уйду. Потом – может, приказ изменят. Потом просто ждал. Но ничего не менялось, только внутри медленно тухло. Стало ясно: ждать – значит, гнить на месте. Решение принялось не за секунду, а как будто собиралось из мелких ощущений: взгляд девочки на решётку, как Димка смотрел молча, как рука саднила – всё это говорило об одном: не тяни.
Я шагнул за ограду.
С каждым десятком шагов становилось труднее держать равновесие.
Плечо тянуло вниз, боль простреливала до самого затылка. В горле пересохло, будто проглотил пригоршню песка. Иногда я останавливался, садился прямо в снег – тело не слушалось, пальцы горели. Хотелось просто лечь и забыться, чтобы не вставать.
Приходилось заставлять себя двигаться – шаг за шагом, считал про себя: «десять шагов – отдохнуть». Каждая мелочь била по нервам: мокрая ткань у штанин, хруст снега под сапогом, резкий запах собственной одежды, которая за эти дни уже пропиталась усталостью и влагой. Снег за базой был рыхлый, тяжёлый, местами грязный. Стоило сделать шаг – ботинки тут же стали влажными, ноги быстро заныли от холода.
Лес впереди казался чёрным провалом – ни звука, ни огня, только редкие всполохи фонарей далеко позади, у забора.
Я остановился в тени, переводя дыхание. Сердце стучало неровно, в висках шумело. Вся рука под бинтом будто чужая – ломило до костей, пальцы подрагивали сами по себе. Жар поднимался к голове, тошнило, временами становилось трудно удержаться на ногах.
Время перестало ощущаться: казалось, я шёл то ли несколько минут, то ли целую ночь. Небо надо мной было всегда одинаково серым, как будто зима зависла между вечером и рассветом.
