Я понимал: стоит только кому-то из солдат заметить мою рану – окажусь там же, среди обречённых.
Впервые пришло отчётливое ощущение: выбираться отсюда будет каждый сам по себе.
Время в ангаре словно застыло. Всё вокруг было тусклым и выцветшим: и лица, и потолок, и снег за окном. Даже военные теперь почти не разговаривали – короткие команды, переклички да редкая ругань у входа.
Карантинная клетка стала отдельным миром: там, за решёткой, сидели изолированные – укушенные и подозрительные. Некоторые ещё держались – просто смотрели в пол или медленно перебирали пальцами край одеяла. Другие сдавались быстрее: у кого-то начинался озноб, губы синели, глаза стекленели; кто-то метался во сне, кто-то бормотал бессвязные фразы.
Я наблюдал за ними, стараясь не попадаться на глаза дежурным. Со стороны всё казалось одинаково страшным: одна женщина с ребёнком к обеду начала бредить, малышка хрипела во сне и стонала, пока мать просила воды и не отпускала её ни на секунду.
Молодой парень, которого привели с рваной рукой, сперва спорил, кидался на решётку, требовал выпустить – а к вечеру просто сел у стены и затих.
Другой заражённый за час сдался полностью – теперь только дрожал, обняв колени.
Среди гражданских стояла тяжёлая тишина. Кто-то обнимал ребёнка, один из них стискивал в руках крестик и тихо что-то шептал себе под нос, будто молитву.
Рядом с решёткой долго стоял пожилой мужчина – просто смотрел, пока его не увели в сторону.
В углу женщина качала девочку, гладила по волосам и не отрывала взгляда от клетки. Иногда слышалось:
– Не смотри, родная. Всё пройдёт…
Девочка ни о чём не спрашивала, просто прижималась к матери крепче.
Кто-то судорожно рылся в вещах, будто искал что-то нужное, и вдруг начинал плакать, прикрывая рот ладонью.
Солдаты, что ещё утром кричали и махали руками, теперь смотрели на карантин издалека, обходили клетку стороной, не приближаясь. Оружие всегда наготове, взгляды – пустые, уставшие.
Всё чаще ловил себя на мысли, что невольно слежу за каждым движением за решёткой. Казалось, между мной и ими всего несколько шагов, но это пропасть.
Рука под бинтом саднила, ломило пальцы. Я убеждал себя, что всё в порядке, но тревога только нарастала.
Иногда казалось, что кто-то из карантина смотрит прямо на меня, ловит мой взгляд – и тогда становилось совсем не по себе.
Иногда мне казалось, будто за решёткой машут мне рукой или зовут по имени. Я моргнул – там только затихшие, потерянные лица.
Всё, что оставалось – ждать. И наблюдать, как болезнь и страх ломают людей быстрее, чем любой приказ или очередь автомата.
Порядок держался на уставе и усталости. Офицеры ходили по ангару, курили у двери, переговаривались вполголоса – никто не выглядел так, будто знает, что делать дальше. В одной из общих тетрадей аккуратно выводили пометки: кто ещё жив, кто пропал ночью, кто оказался за решёткой.
Сержант перекладывал сухари из одной коробки в другую, потом долго смотрел на пачку, будто забыл, что хотел сделать.
– Кто на ногах – помочь с водой и едой! – крикнул он, и голос прозвучал куда тише, чем обычно.
Два подростка поднялись, взяли фляги. Солдат, что ещё вчера прикрикивал на гражданских, теперь молча раздавал хлеб, почти не поднимая глаз. Другой собирал кружки – всё это походило скорее на автоматизм, чем на заботу.
У одного из солдат, раздававших хлеб, руки тряслись сильнее обычного. Он вытирал пот со лба, теребил рукав, часто оглядывался на дверь. Сержант это заметил быстро:
