Никто не говорил вслух, но если бы была возможность уйти, большинство предпочло бы даже ночь в лесу, чем ещё одну такую смену в ангаре.
С утра считали потери – погибших больше тридцати, раненых и укушенных с десяток: среди них трое военных, шестеро гражданских, двое подростков, женщина с ребёнком. Не всех нашли сразу – после паники часть людей просто исчезла.
Когда закончилась переклички, списки сверили, а дежурные ещё собирали гильзы и бинты с пола, командир подошёл ближе к центру ангара. Он задержал взгляд на толпе и, не повышая голоса, бросил:
– Все, кто был укушен или получил подозрительную рану этой ночью, шаг вперёд.
Сначала никто не сдвинулся с места. Несколько человек нервно переглянулись, кто-то отвёл взгляд, будто прятался за спинами других. На короткое время в ангаре повисло глухое напряжение.
Солдаты быстро поняли, что ждать толку нет, и начали осматривать людей сами. Проходили вдоль рядов, требовали закатывать рукава, снимать куртки, показывать руки, шею, иногда – даже грудь и спину. У кого находили кровь, рваную ткань или дрожащие пальцы – сразу отводили в сторону.
– Это просто царапина, вчера ещё была…
– Пуля зацепила, не зубы!
– Я не знаю, как порезался…
Сержант слушал коротко, без сочувствия, не верил ни одному слову:
– Любой подозрительный след – в сторону. Не верю никому. Даже себе.
Было видно: сержанту самому тошно от происходящего, но приказ всегда важнее любой жалости.
В этот момент началась паника – кто-то из женщин бросался защищать детей, другая пыталась спрятать руку под платок, но солдат безжалостно выдернул бинт, и обеих тут же увели в карантин. Один из подростков рыдал, цеплялся за мать, но его оторвали и тоже отправили к заражённым. Другого парня остановили, когда заметили, как он вытирал кровь о штанину, будто надеясь скрыть след.
По команде сержанта дежурные быстро сварили у дальней стены что-то вроде клетки – наспех, из труб, остатков металлических сеток и уголков. Внутрь, под дулами автоматов, загоняли всех, кто попал под подозрение, не разбирая – укушенный или просто не повезло оказаться рядом.
В руках у часовых автоматы, в глазах – только усталость и равнодушие.
– Не дергаться. Ближе не подходить. Нарушишь – карантин строже, – коротко бросил сержант.
Внутри клетки быстро стало тесно – люди кричали, рыдали, некоторые просто садились на пол, уткнувшись лбом в колени. Родственников уже не подпускали, даже если кто-то умолял разрешить увидеться с близкими или разрешить передать ему тёплый платок.
Я держался ближе к стене, пряча руку в кармане, надеясь остаться незамеченным.
Под бинтом начало жечь сильнее – как будто кожа под ним перестала быть моей. Иногда казалось, будто что-то внутри двигается – не боль, а тревожное ощущение ползущего под кожей жара. Я сжал пальцы, но ощущение не ушло.
Димка оказался рядом – привычно стоял плечом к плечу, как всегда на сменах. Он молчал, только иногда бросал короткий взгляд, будто проверяя, цел ли я.
Когда дежурный позвал добровольцев разносить воду, Димка вышел первым и сразу потянул меня за собой:
– Саша тоже пойдёт.
Сержант посмотрел, кивнул, не заметив ничего подозрительного.
Димка вёл меня вдоль стены, заслоняя от чужих взглядов, и тихо сказал:
– Вместе как-то спокойнее.
Мы взяли бак, начали разносить воду уцелевшим, стараясь не выделяться и не встречаться глазами ни с военными, ни с гражданскими. За спиной всё ещё слышались крики и стоны – туда, за решётку, уже никого не пускали.
