Читать онлайн Тар Алексин - Мёртвый протокол. Книга 2

Глава 0. Пролог. Край

В этих краях снег сходит медленно – дороги засыпаны, просеки заметает за несколько часов, по ночам держится мороз, а днём промозгло и сыро – так, что всё равно не отогреться.

Мы стояли на охране резерва: старые армейские склады в лесу между просёлками и заброшенными станциями, километрах в десяти от ближайшей деревни – на границе Пермского края и Свердловской области.

Когда связь пропала, никто не удивился – тут это обычное дело. Но в этот раз ничего не возвращалось ни к вечеру, ни наутро. Магазины не открылись, автобусы не вышли на маршрут, даже почтовую машину никто не видел уже несколько дней.

Невозможно было понять сколько дней прошло. Всё смешалось: дежурства, каши, короткие команды, холод. Иногда казалось, что и утро, и вечер – одно и то же. Снег падал не переставая, но никто уже не чистил дорожки. Форма не просыхала. В глазах дежурных стояла не усталость, а пустота.

Потом появились слухи о нападениях, исчезновениях, странных людях в лесу и по дорогам. Мы сами встречали только последствия: разбитая машина на обочине, пустой дом с выбитыми окнами, следы крови на снегу.

Командование ничего не объясняло – приходили короткие приказы: усилить охрану, готовиться к приёму эвакуированных, никого не впускать без проверки. На базе поставили дополнительные палатки, разожгли печки, ночами дежурили по сменам, днём ждали указаний.

Паники не было, армия работает по уставу. Каждый делал своё дело. Офицеры молча курили у ворот, дежурные оборудовали места для прибывающих: подтаскивали матрацы, проверяли печки, проводили воду к рукомойникам. Жаловались редко – устав не велит.

Ещё неделю назад между сменами можно было услышать смех у печки, редкие байки про службу или жалобы на кашу. Теперь всё стихло – разговоры ушли, осталась только рутина.

Иногда казалось, что эти ночи ничем не отличаются от десятков других на учениях: те же армейские байки, тот же костёр – только теперь никто не смеётся, а в воздухе висит пустота.

Людей начали свозить со всех окрестных деревень, из лесных изб, даже из отдалённых деревень. Кто-то приходил пешком, кто-то добирался на старых санках, кто-то тащил детей на плечах. Многим уже довелось столкнуться с «больными», но никто ничего не рассказывал – их просто размещали в ангарах, кормили горячим, отогревали у печки.

Что происходит – никто толком не знал. Только слухи и обрывки сообщений по рации из штаба. Мы стояли на постах, меняли смены, не задавали лишних вопросов.

Зима (или то, что от неё осталось) держалась крепко. И армия – тоже.

В последние дни среди наших появились странности. Раньше срочники только и делали, что нудели о доме – кто про Казань, кто про Тюмень, кто про Нижний. После первых тревожных ночей кто-то пытался смотаться, рвался за забор, писал рапорты. Но потом будто что-то переломилось – один за другим становились тихими, замкнутыми. Ни разговоров, ни улыбок, только выполняют приказы – и всё, без вопросов. Было что-то неправильное в их молчании. Словно не страх заставлял замолкать, а что-то внутри – упорядочивалось, гасло. Некоторые люди, с которыми я раньше делил смену, теперь будто и не узнавали – не потому что забыли, а как будто не надо было больше ничего помнить. Просто шаг, команда, тишина.

В столовой шептались: «Наши того… как в отключке, пустые глаза, будто робот». Офицеры только отмахивались: «Психика не выдерживает, у некоторых и раньше случалось». Кто-то предположил, что командование вкололо какое-то успокоительное, «для профилактики возникновения паники». Никто не знал, что на самом деле – сами такие же были с первого дня.

Я видел, как несколько раз кто-то из «молодых» начинал метаться к воротам, а потом вдруг замирал, поворачивался – и шёл в строй, даже не оборачиваясь. На вопросы не отвечал, мог стоять на посту по шесть часов, не шевелясь.

Тогда я ещё думал – мало ли, нервы, на морозе у всех крыша едет…

Автобус остановился у ворот ближе к полуночи – не первый и не последний раз за эти дни. В эту ходку удалось собрать сорок три человека: матери с детьми, старики, несколько мужиков, которые, судя по всему, шли сюда пешком от самой трассы. Вышли тихо, по одному – никто не спешил, никто не толкался.

Солдаты по привычке выстроились у входа в ангар. Старший офицер прошёлся со списком, коротко махнул рукой:

– Все внутрь, – и люди двинулись, натягивая воротники, утирая носы. Дети спрашивали вполголоса: «А покушать дадут?» – женщины только кивали.

Внутри – бетонный пол, вдоль стен нары и самодельные лежаки. В углу – печка, вокруг неё теснота: сюда первым делом жмутся те, кто промёрз за дорогу.

Солдаты быстро отмечали фамилии, бегло спрашивали: нет ли раненых, не нужна ли помощь. Кто-то молчал, кто-то только отмахивался, стараясь занять угол у стены или поближе к теплу.

Те, кто был здесь уже несколько ночей, наблюдали за новенькими с молчаливой настороженностью – не из вражды, а от усталости и страха. Среди старожилов редко кто заговаривал первым, но если видел, что дети совсем замёрзли, мог поделиться кружкой чая или дать старый плед.

Иногда кто-то вполголоса рассказывал, что видел по дороге: брошенный трактор, тёмный дом, где ночью кто-то ломился в двери, незнакомые тени между деревьев.

Двое новеньких устроились прямо у выхода – один из мужиков быстро укрылся курткой, другой аккуратно уложил сына, приглушённо шепча ему+ что-то на ухо. Оба были какие-то слишком тихие, будто не до конца верили, что всё это происходит на самом деле. Через несколько минут оба уже спали, свернувшись калачиком у стены.

Я стоял у двери, сверяя списки, слушал отрывки разговоров. В такие вечера все старались не поднимать глаза, не задерживать взгляд на чужом лице.

Офицеры распределяли наряды, дежурные ходили по периметру, проверяли, всё ли спокойно.

Когда все улеглись и в ангаре воцарилась относительная тишина, я вышел к воротам. Димка только кивнул, не спрашивая ничего.

С ним слова были лишними – мы прошли вместе не одну смену, делили сухпай и молчание у печки, знали, когда просто постоять рядом – лучше, чем спрашивать о семье. Никогда не суетился, но, если что-то шло не так, всегда был первым, кто становился плечом к плечу.

Он стоял с автоматом, чуть приплясывая на месте – не от страха, а от холода. Вечно жевал жвачку, даже когда нельзя, и морщился на свет от прожектора. В таких, как он, держится порядок – вроде ничего особенного, но, когда рядом был Димка, все почему-то успокаивались.

В кармане – старый телефон, почти разряжен. Иногда доставал его машинально – вдруг сеть вернётся, вдруг моргнёт хоть одна палка.

Последнее сообщение от мамы пришло три дня назад: «Папа опять кашляет. Не пропадай, напиши, если сможешь. У нас всё хорошо».

Ответить уже не удалось. Потом – только пустой экран и короткие сны между дежурствами.

Иногда вспоминал, как мама ругалась за то, что забывал звонить. Сейчас бы отдал всё, чтобы услышать её голос хотя бы секунду.

В такие ночи особенно хотелось верить, что завтра всё вернётся: заработает связь, придут обычные новости, всё как прежде.

Но телефон молчал. Привычка всё равно осталась: класть его в нагрудный карман, держать под рукой, ждать хоть какого-то сигнала.

Постоял немного на морозе, прислушиваясь к ветру за воротами.

Потом вернулся к ангарам – смена ещё не закончилась.

За родителей тревожно было до одури. Мысленно прокручивал дорогу в Казань – знал, что смог бы уйти. Но если уйду – что дальше? Всю жизнь буду помнить, что бросил своих, что мог спасти кого-то ещё. Да и не так просто это – армейский устав крепче любых желаний.

Да и кто знает – если все на своих местах, может, и до родителей кто-то дотянется, поможет, как и мы тут, помогаем чужим.

Ночь в ангаре была глухая – только треск печки и тяжёлое дыхание.

Всё шло как всегда, пока из дальнего угла не донёсся сдавленный крик. Сначала никто не понял, что происходит: женщина вскочила, попыталась напасть на людей, находящихся рядом, ребёнок вдруг начал биться в судорогах.

Почти сразу в проходе стало тесно – люди в панике начали вставать, тянуть друг друга к выходу, кого-то звали по имени, кто-то хватался за руки. В проходе уже кричали, несколько мужчин пытались взбесившихся людей на месте.

– Не трогай его! Назад!

– Не толкайся! Здесь ребёнок!

Один из новых бросился к выходу, сбил кого-то с ног, лицо искажено, глаза – пустые. За ним двинулись ещё двое. Всё смешалось: крики, беготня, гул голосов.

Солдаты поначалу действовали по инструкции, кто-то пытался оттащить заражённого, другой закрыл проход, чтобы не было давки.

– Периметр держать!

– Там гражданские! Не стреляйте!

– Чёрт, уводите их! Мы не можем прицелиться!

На мгновение показалось, что всё можно остановить: несколько человек бросились удерживать одного из нападавших.

Кто-то закричал:

– Держите его!

– Помогите!

Кто-то из гражданских рванул за ребенком, кто-то пытался держать двери.

В этот момент что-то щёлкнуло внутри. Будто не мысль, а команда:

>Режим угрозы: активирован

>Боевой режим: активирован

>Контроль: полный

Всё вокруг стало тусклым. Палец сам лёг на спуск. Рядом командир сорвался на крик:

– Огонь!

Сначала пошли одиночные хлопки – некоторые солдаты целились в потолок, кто-то пытался остановить заражённого выстрелом по ногам. Солдаты сбивались с темпа, стреляли коротко, будто проверяли, можно ли остановить это.

Я заметил среди гражданских, парня в тёмной куртке – он не метался, не кричал, только коротко прицеливался и бил в упор, сразу по двум заражённым. Его движения были точные, спокойные, почти беззвучные – как у машины, а не человека. Даже наши так не действовали. Только позже понял: это был не солдат.

В толпе мелькнули лица – несколько женщин держали детей на руках, кто-то тянулся в мою сторону, кричал, но слов не было слышно. Я знал: сейчас пуля попадёт и в тех, кто не виноват. Но остановиться было нельзя – приказ стал сильнее любой мысли.

Всё перемешалось: хлопки выстрелов, вспышки света, люди мешались под ногами, пытались закрыть собой детей.

Стреляю – тело работает само, не думая. Всё будто во сне: автомат, очередь, ругань и плач.

Чужой голос внутри:

>Тактическое подавление: разрешено

>Приоритет – устранение заражения

Кто-то схватил меня за рукав – грязные руки, потом – резкая боль, зубы впились в запястье. Я рванулся, вырвался, только кровь потекла по руке. Не помню лица́ – только белки глаз, выдох и дикая, звериная хватка. Кожа вспыхнула как от ожога. Под тканью стало липко, как будто в поры загнали ледяную грязь. Я выдохнул резко, но даже голос прозвучал как чужой. В голове мигнуло: бинтовать? жечь? доложить? – и всё тут же потонуло в сером гуле. Только боль и хруст ткани под курткой. Внутри что-то затихло.

Всё закончилось внезапно: крики стихли, воздух был густой от пороха и чужого страха.

Я опустил автомат, смотрел на ладонь – кровь сочилась между пальцами, сердце билось слишком быстро.

В руке появилось лёгкое покалывание, будто кожу стянуло морозом сильнее обычного. В груди что-то ёкнуло – странное, тревожное, но не то чтобы больно. Решил, что просто устал – слишком много всего за ночь.

В ангаре было тихо. Кто-то стонал на полу, кого-то звали по имени.

Я видел, как тот парень, который помог, стоял у стены, не двигаясь, весь в чужой крови, но с живыми глазами. На его лице не было ни страха, ни злобы – только усталость и то же пустое отчаяние, что теперь жгло внутри меня.