– Ты чего бледный?
Солдат отвёл глаза, спрятал руку за спину:
– Да ничего, просто ночь тяжёлая…
– Руку покажи, – жёстко приказал сержант.
Парень помедлил, но всё же закатал рукав. На запястье виднелась свежая царапина, кровь уже запеклась.
Сержант даже не стал слушать оправданий:
– Всё. Сдаёшь оружие – в карантин.
Он махнул дежурному:
– Заберите его.
Солдат коротко вздохнул, опустил голову и пошёл к выходу без лишних слов.
Рядом женщина, получая свою кружку, подняла глаза:
– А вы хоть раз видели, чтобы после укуса кто-то вернулся?
Сержант на секунду замялся, потом пожал плечами:
– Лично я – ни одного не видел.
Помолчал и добавил тише:
– Может, где и вытаскивали… У нас всех сразу в изолятор. Назад никто не возвращался.
Мужчина из очереди тихо пробормотал:
– А если только за одежду схватил?
Сержант смотрел прямо:
– Приказ один – любой контакт, и в изолятор. Не нравится – вон дверь.
После этого все молча брали хлеб и отходили, не глядя ни на сержанта, ни на солдат.
Офицеры чаще смотрели на вход – будто ждали, что сейчас появится кто-то с новым приказом, и всё вернётся к старым правилам. Но никто не приходил.
Между сменами слышались только обрывки разговоров о доме, кто-то вполголоса рассказывал старые армейские анекдоты, которые больше не смешили никого.
Кто мог – тянулся к делу. Дежурные таскали воду, кто-то чинил буржуйку, кто-то латал нары или таскал ящики с консервами. Каждый старался не попадаться на глаза начальству – слишком много было лишних вопросов, на которые никто не хотел отвечать.
Солдаты и офицеры расходились по углам: одни уходили на улицу курить, другие засыпали прямо у печки, кто-то сидел с пустым взглядом, глядя в одну точку. Даже среди своих разговоры стали скупыми – каждый замыкался в себе.
Я смотрел, как армейский порядок держит этот хаос на грани – но внутри всё уже начало расползаться. Каждый из нас пытался просто дожить до вечера, не привлекать внимания, не делать лишних движений.
Все ждали – то ли команды, то ли конца.
Утро пришло медленно и почти незаметно. За окнами стоял мутный рассвет, в ангаре было ещё холоднее, чем накануне. Сквозняк ползал по полу, едва слышно поскрипывали нары. Дежурные менялись вяло, смены тянулись как одно длинное, чужое дежурство.
В карантинной клетке становилось всё теснее – за ночь туда привели ещё двоих. Некоторые держались крепко, другие быстро сдавались: у одного изолированного к утру начались судороги, он то бредил, то плакал, то бился о прутья. Другой с вечера тихо сидел у стены, а под утро вдруг стал молиться вслух и, кажется, забыл, где находится. Женщина, которую посадили с дочерью, всю ночь металась и теперь лежала на полу, уткнувшись лбом в колени – ребёнок прижимался к ней, время от времени вскрикивал во сне.
К утру симптомы у многих обострились – кто-то начал бредить и биться о прутья, кто-то совсем затих.
Солдаты держались от клетки подальше – обходили её по дуге, оружие всё время наготове. Гражданские тоже сторонились, садились дальше, шёпотом обсуждали, сколько человек «сломалось» за ночь.
Я старался не смотреть на решётку, но всё равно не мог не замечать, как быстро меняется состояние у людей по ту сторону.
Рука под бинтом саднила сильнее, чем днём. Иногда казалось, что кость внутри тянет к земле. Страх только крепчал – всё яснее становилось, что это конец.
В какой-то момент мужчина, которого ночью оторвали от семьи и посадили в изолятор, не выдержал. Он вскочил, бросился к решётке, хватаясь за сетку так, что ладони срывались в кровь.
