– Хорошо помню наши споры на эту тему, – тихо хохотнул Луи. – У нас были целые ночи, когда мы обсуждали смысл жизни, смиренность бытия, не глядя на часы. Но чем дольше мы говорили, тем меньше находили ответа. И всё же тогда эти разговоры казались… – он сделал паузу, подбирая слова, – настоящими, живыми, полными искорок юношеского энтузиазма. Сейчас же я чувствую, что мы говорим об этом скорее как о чём-то далёком, почти чужом. Словно мы не просто постарели, а… стали иначе воспринимать сам факт существования.
– Может, мы просто устали? – Антуан пожал плечами, и в его жесте отразилась лёгкая горечь. – Столько лет прошло, мы прошли через разные обстоятельства, многое повидали. Это естественно, что вопросы, когда-то будоражившие нас, теперь кажутся изношенными или даже отчасти бессмысленными. Но, знаешь, я всё равно не могу отказаться от этих мыслей. Меня до сих пор волнует, есть ли у жизни какой-то объективный смысл или всё основано лишь на субъективном восприятии?
– Субъективности, – повторил Луи, провёл пальцем по ободу бокала. – Часто люди говорят: «Моя жизнь – это только моё дело, и я придаю ей тот смысл, какой хочу». Но почему-то меня это никогда не удовлетворяло. Я чувствовал, что, если бы было так просто, мы не погружались бы в многовековые труды философов. Если бы всё сводилось к «каждый сам решает», то не нужна была бы вся эта культурная, религиозная и философская надстройка, которая сопровождает нас веками.
– А вспомни Сократа, – мягко напомнил Антуан. – «Я знаю, что ничего не знаю». Разве не в этом ироничном парадоксе кроется наша вечная потребность понимать, постигать, узнавать? Мы не можем довольствоваться простой формулировкой «каждый сам решает». Мы стремимся найти что-то универсальное, а наталкиваемся лишь на несогласия, противоречия, конфликт идей…
– Парадокс ещё и в том, – перебил Луи, – что эти идеи, о которых мы тут спорим, кажутся настолько абстрактными, что иногда я думаю: «А имеет ли всё это практическую ценность для обыкновенных людей?» Ведь многие просто живут, влюбляются, работают, умирают – и не задаются большими вопросами.
– Вполне возможно, – кивнул Антуан. – Но, видишь ли, человек однажды ловит себя на мысли: «А что после меня останется?», «Зачем всё это было?», «Почему мир устроен таким образом?» И вот с этого момента он уже не может вернуться к прежней безмятежности. Конечно, кто-то становится циником, кто-то уходит в религию, кто-то начинает изучать древних философов, а кто-то сбегает от этих вопросов в рутину. Но от самих вопросов не убежишь.
Луи поднял бокал, посмотрел на густую красную жидкость на свет лампы. На мгновение ему показалось, что это не вино, а нечто более плотное, почти бархатное, будто символизирующее кровь или жизнь в самом метафизическом её понимании. Он моргнул, и видение исчезло, оставив лишь терпковатый напиток.
– Интересно, как сильно мы изменились за это время, – сказал он наконец, глядя в глаза Антуану. – Каждый из нас прошёл свой путь, но, заметь, как мы быстро перескочили на старые добрые разговоры о смысле и смерти. Будто никто из нас и не жил реальной жизнью все эти годы. Как будто только и ждал, чтобы вернуться к этим вопросам.
Антуан чуть улыбнулся, в его взгляде была тёплая грусть:
– Может, мы и правда люди, обречённые вечно искать ответы, которые не найдутся. Но знаешь, что самое интересное? Я не чувствую разочарования в этой беседе, как когда-то давно. Скорее, это похоже на тихую радость, будто я рад, что мы вообще можем вести этот разговор. Что мы сидим здесь, вместе, в какой-то точке мироздания, и хотя бы пытаемся разобраться в сути вещей. Наверное, в этом и есть некая магия философии – она даёт нам ощущение, что мы не просто плывём по течению, а пытаемся его осознать.
