Мои Каракумы. Записки гидростроителя - страница 24

Во-вторых, читая тех же Солженицына и, особенно, Шмелева, становится ясно: врач в этой системе был едва ли ни единственным светом в окошке для заключенного. В-третьих, в очень редких её рассказах о той поре я помню в адрес заключенных всегда тон сочувствия, и даже восхищения их умом, талантами, знаниями. Уж точно – не осуждение. Наконец, мама не раз брала меня с собой в

Мои родители Ида Яковлевна и Александр Ефимович Верные

колонию под Ростовом у Россельмаша. Я играл там со сверстником, сыном кого-то из заключенных. Торчал в сапожной мастерской, мне было очень интересно. Вряд ли она решилась бы на такое, если бы там была атмосфера враждебности к ней. Наоборот, много лет у нас в семье были подарки маме тех лет: красочные фигурки нищих старика и старухи, вылепленные из хлебного мякиша и вышивка на подушечке: на черном бархате ярко желтый паук в паутине.

Нет, ни мне, ни моим детям, ни внукам не должно быть стыдно за моих родителей.

Пятый параграф

Я рос в русской среде. Томск, Новосибирск, Ростов, Краснодар, Южно-Сахалинск, Ленинград. В семье – ни еврейских обычаев, ни языка, «идиш» звучал только в случае секретов от меня. Все друзья – русские. И паспорт получил с §5 – «русский». Кончил школу на Сахалине, поступил в Ленинградский Политехнический институт. Был нормальным комсомольцем, два срока отработал в стройотряде. Учился неплохо, бывало, получал повышенную стипендию.

Но… Уже на четвертом курсе в 1953 году шел я из института в общежитие. Мой путь лежал мимо разъезда Кушелевка через парк Лесной академии. Где-то в безлюдном месте увидел на стенде газету: «Врачи-убийцы». И сплошь еврейские фамилии. Меня как ошпарило! На следующий день отнес в милицию заявление: «Прошу исправить §5». Там очень сильно удивились, даже пытались отговорить. Я настоял.

Аукнулось при распределении. Из потока в 50 человек 20 должны были остаться в Ленгипроводхозе, где я писал диплом. По баллам я с запасом входил в первую десятку. С родственниками планировал жизнь и работу в Ленинграде. Мне предложили Прибалтику. Я отказался, встал и ушел с комиссии. Потом мне вручили распределение в Карелию, последнее, что осталось после всех.

В многолюдной общаге, празднующей выпуск, я не знал куда деться. Уткнулся в ночное окно, молча трясся в истерике и боялся отойти, чтобы не встретить сочувствующих взглядов ребят.

Тогда я надумал ехать в Москву, проситься на Сахалин. Вадьку и агитировать не надо было. Паша решил двигаться с нами. В результате мы втроем оказались на Каракумском канале.

Казалось бы, вполне достаточно, чтобы люто возненавидеть советскую власть. Нет, не могу этим похвастаться.

О жертвах репрессий

Работали на Канале многие амнистированные. Ведь это и были жертвы репрессий. Ну, и кто это? Они особенно не откровенничали, были разные, но запомнились настоящие подонки: воры, бывшие полицаи, уголовники. Вспомнить того же Веревкина с компанией. Был некто Нагиев. Иначе как «фашист» мы его не звали: человек с лютой ненавистью ко всем и вся, обожавший только себя.

Нет, симпатии эти «жертвы» у меня не вызывали. Откуда нам было знать в то время, что по сталинской амнистии выпускали в первую очередь именно уголовников. Да и последующие амнистированные, действительно политические жертвы, возвращались в столицы, города, а не ехали на стройку в пустыню. Некому было поведать нам из первых рук о несправедливостях репрессий.