Не смотря на ценный дар, мужчина совершенно не смотрел в мою сторону, будто говорил сам с собой, а в моё существование верить категорически отказывался.
– А вы пишите стихи? – спустя время обратился я к нему в надежде урвать хоть немного от его мыслей.
– Любой по-своему творец, но свои я вам не прочту. Их если и увидит мир, то только после моей смерти. В противном случае, мне придётся уйти самому и гораздо раньше.
– Чем вас так пугает ваш талант? Разве не в нем преимущество в мире, где каждый может всё понемногу, но ничего по-настоящему хорошо?
– Что может пугать творца по-вашему? – наконец он обернулся ко мне, приподнявшись на локтях.
Я видел его взгляд, заинтересованно упавший на меня, но вот лицо всё также было спрятано за густой дымкой.
– Если кто-то выскажет о его таланте не благоприятно?
– Есть в этом своя трагедия, но, я вас уверяю, что ни одна действительно стоящая работа не была по-настоящему признана людьми. Это всегда симбиоз скудоумия, отрицания и хилого воображения. Всё новое страшно, старое скучно, вот и культивирует мода одно и то же без конца. И чтобы не сказал этот мир, глядя в глаза художнику, тот не отбросит любви в своему дитя. Но что поистине страшит, так это утверждение в чувстве, что ты ничего не стоишь: – голос его стал звучать тише, а сам он немного наклонил корпус вперёд – ни гнева мира, ни его гордости, как незначительное воспоминание, будто маленькая лужица, что накапала и высохла быстрее, чем её кто-то заметил.
Он отвернулся, вновь погрузив всего себя в союз поэзии и дыма от сигареты, но я не унимался:
– А как же выбор?
Он задержал дым во рту и только после смачного выдоха спросил:
– Что, простите?
– Ваша мысль мне понятна. Более чем, поверьте. Но вы решили за меня, понравится ли мне ваша работа. Почему? Потому что вы достаточно умны, чтобы признать мою глупость, или недостаточно смелые, чтобы услышать мою похвалу. Вас не страшит критика, но вот признание, видно, нечто пострашнее. Ибо заставляет разум терять из виду истинную суть красоты, без повода, без причины.
Тот усмехнулся, но не ответил, и мы оба засмотрелись на молодого парня, что частенько приходил по ночам. Высокий и худощавый юноша – если и достигший возраста посещения подобных мест, то совсем недавно – приходил каждый день и, напившись вусмерть, брался дрожащими руками за полотно, натянутое на деревянный каркас. Он ставил его на шатающийся стол, предварительно столкнув с него всё лишнее, и принимался раскладывать художественные принадлежности. Кисточку он протирал от засохших кусков краски грязной тряпкой, а цвета смешивал в питьевых чашках. И принимаясь за работу, на удивление, выдавал нечто невероятное.
Он рисовал женщину с младенцем на руках и обнажённой грудью, твердя, без устали, о возвышенном образе всематери, а затем подходил к натурщице, ощупывал грудь и кусал деревянный кончик кисти.
Интересно, что фантомы, играющие людьми как пешками, сюда бы, я уверен, не сунулись, а потому я чувствовал некое упокоение от отсутствие лишних глаз. Люди, борющиеся, те, кто изо дня в день карабкается по лестнице, оглядываясь по сторонам в поисках утешения и одобрения, легко падают от малейшего толчка. А местные были уверены в своём падении и вряд ли представляли себе иные пути. Они бы не заметили игр разума, пусти им в покои самого Бога, а если бы и заметили, определенно не придали этому осмысленности, сочтя подобное скорее шутливыми проделками затуманенного сознания. Здешние люди переставали расти и двигаться, даже старели медленнее, поддавшись похоти и смерти, что непременно шли, взявшись за руки. Здесь жили лишь ощущениями, игнорируя любые попытки души взяться за ум.
