Читать онлайн Полина Бурцева - Молодость и другие проблемы

…И теперь, сидя со Сфинксами и улавливая ладонями слабые потоки прохлады от Невы, я знала: я была.

В одиннадцать вечера (именно вечера) наступает самый пик темноты. Еще два часа, и день начнет расти обратно. Поэтому никак не найдешь нужное время, чтобы заснуть: слишком длинным кажется день или, наоборот, ночь, потому что они незаметно перетекают друг в друга, и ты перестаешь замечать, как сменяются сутки.

Иногда темнота кажется благословением. Как будто эти два часа предрешают завтрашний день, каким ты в него придешь: всполошившейся совой без одного глаза или щебечущим жаворонком. А свет, которого не хватает остальные девять месяцев, превращается в проклятие летом, выжигает глаза и давит. Голова не болит, но ощутимо тяжелеет под ним.

Вот и сейчас, в одиннадцать ноль восемь, я решила, что больше не могу находиться в комнате. В ней даже не было посторонних звуков: ни шуршания, ни жужжания несчастного насекомого, ни вибрации от вентилятора. Это раздражало. Казалось, что ты один в целом мире, законсервированный в этой коробке в двадцать пять метров. Срочно требовалось воздуха или шума, требовалось чего-то, что есть снаружи.

Рядом с моей скромной квартиркой в старом городе было выстроено сразу три студенческих общежития. И их обитатели вечером начинали вести себя как тараканы. Они стремительно выползали на улицу и комковались в группы по интересам: кто к курильщикам, кто к философам, а кто-то перетекал из одной компании в другую. Они жестикулировали маленькими лапками и, как ни странно, не орали (все-таки вечер – вахтер начеку), но шипели. И по такому шипению и сигаретному дыму я понимала, что день заканчивается для одних и начинается для других.

Сидеть дома было невыносимо: душно, скучно, не спалось и не елось, не работала голова. Но думать, что на улице будет больше свежего воздуха, тоже было ошибкой. Поэтому лучшим решением было присоединиться к тараканам. Слиться с ними не получилось бы: все-таки саранчу среди тараканов явно будет видно. Но пристроиться рядом и подслушать их разговоры – самое то, тем более что разговоры эти малоинтересны.

Я вышла из дома, в чем была: домашние тонкие хлопковые черные штаны в крупный красный цветок, привезенные подругой из Греции, полосатая футболка на два размера больше, чтобы спать в ней, старые кеды на голую ногу и темная джинсовая ветровка с капюшоном. Единственные нужные вещи – ключи, сигареты, телефон и пара бумажных купюр – рассованы по всем имеющимся карманам.

На голове была прическа домовенка Кузи, но думать об этом было уже поздно. Давайте сошлемся на залив, который раскинулся всего через два квартала и представим, что это просто серферские кудри, такая себе популярная небрежность – «мама, я только что встала с кровати».

Я специально курила рядом со студентами с таким видом, будто только что вышла из общежития в чем попало, вся из себя натуральная и уверенная. В действительности же я была скорее тронутая. Почему-то, когда ловишь на себе взгляды, воображаешь, что ты таким образом приглашен к беседе. И хочется с непринужденным видом подойти к группе парней и обняться, как это обычно делают друзья, разлученные, самое большее, на день.

Но вместо этого я грелась на бордюрном камне и смотрела на них снизу вверх. А пока представляла себе все это, прошло минут пять. Вероятно, их это немного смутило, потому что они синхронно отвернулись.

Собственно, если собеседников я потеряла, не оставалось ничего, кроме как пойти навстречу солнцу. Оставалась пара часов до «рассвета» в неклассическом понимании, когда он выглядит как сумерки: все вокруг видно, но фонари еще не включают.

Есть места на Васильевском острове, до которых все время хочется дойти, но как будто не то время. Когда там люди, ты там не нужен. Для тебя оно живет, только когда сам придешь и попросишь. Например, Екатерининская церковь. Только смотреть на нее нужно не с Кадетской линии, а с Тучкова переулка, как будто ты старый житель Петербурга, получивший квартиру на берегу Невы в незапамятные времена, и теперь это ваше фамильное гнездо. Вот так смотришь утром в окно, а тебе рядом с неприметным домом почти Капитолий отблескивает. Или есть в глубине линий доходный дом Еремеевой. Со стороны обычный дом, похожий на те, что рядом, в слегка потертом состоянии. А вы попробуйте посмотреть наверх и увидите, что этот дом – настоящий замок. В сумерках его башни выглядят зловеще, наверно, не хватает только летучих мышей, которые наверняка там тоже водятся. Еще, я уверена, что нечто особенное можно найти во дворе Академии художеств. В первый раз я попала туда совсем случайно, когда искала короткий путь от набережной до дома. Забрела в какой-то и не двор, и не сад. Наверно, перепутала с открытым двором многих домов, все равно ворота были распахнуты настежь. Тропинки в нем образовались, так сказать, «исторически» по вытоптанной колее: одна скромная, но изящная скульптура в саду и вид сзади на Академию. Сама Академия была нарядная, но двери все деревянные (как минимум те, что на заднем дворе) и открытые, как будто приглашающие внутрь. И свет, который мерцал от солнца и заползал в коридоры через двери, больше напоминал яблочный запах бабушкиной веранды. И так хотелось где-то взять эти яблоки, но «вход воспрещен» все вовремя останавливал.

И я решила, что мне надо на Корабли.

Или на кладбище?

Пожалуй, на Смоленском кладбище ночью должен побывать каждый уважающий себя житель Васильевского острова. Однажды я уже убегала отсюда, и кладбище-таки оставило на мне свою метку в виде порванных на самом интересном месте джинсов – зато охраннику мы не попались. Поэтому, как вы понимаете, охранник был помехой, не заслуживающей внимания. Если кладбище само по себе не останавливало, то об охранниках можно было не говорить совсем.

Отточенным движением я взобралась на забор в том месте, где было поменьше камер. Где-то могилы расположились прямо по периметру, а где-то еще сохранилось подобие парка, в котором ненормальные мамаши выгуливают детей в колясках, а господа собачники учат своих питомцев гадить там, где когда-то была эпитафия с обещанием помнить.

Отдавала ли я себе отчет в том, что мои намерения аморальны? Сказать сложно. Это было одно из тех состояний, когда не можешь себя ни хвалить, ни ругать. Просто воспринимай данность как факт, мозг не всегда должен напрягаться и давать оценку. Поэтому такой мысли даже не возникло. А когда ничего нет, то не о чем и беспокоиться.

Кладбище мне было нужно только для одного – чтобы найти первый попавшийся склеп, сесть рядом и шепнуть в пустоту: «Вот ты говорил: город – сила. А здесь слабые все».

Я устроилась, насколько это возможно, удобно на прохладных плитах и подожгла сигарету. Дым делал на губах сладко и горько. Выдохнула и посмотрела вокруг. Главным было не делать резких движений, а для этого надо не бояться.

В той части кладбища, где сидела я, удивительно для здешних обитателей соседствовали могилы конца XIX века и конца 2010-х. Представьте себе, люди из разных эпох никогда не смогли бы увидеться живыми, но уже сколько лет лежали вместе здесь.

В таких местах закономерно должны подниматься вопросы о смысле жизни. Но, если честно, мне это кажется слишком высокопарным. Этот вопрос опошлили, испортили, придали ему несуществующих значений. Надо было вернуть его в прежнее русло и просто думать над тем, кем бы могли быть эти люди перед тем, как оказались здесь. Насколько разные у них истории и одинаковый исход. Это самое старое кладбище города. Оно даже возникло стихийно, просто когда строили Петербург, много кто погиб, и их всех отправляли в одно место – на Смоленку. А потом негласную могилу превратили в место, куда люди в XXI веке ходят гулять.

Возможно, ты один сидишь здесь, и кровь у тебя теплая, а рядом те, кто перестал дышать, может, век назад, а может, вчера. Интересно, как скоро ты окажешься среди них, на этом мемориале или на другом, в другой стране и на другом континенте. Просто, когда в конце жизни люди теряют подвижность, память и иссыхают до костей, они приходят туда, где ты, живой, имеешь возможность о них помнить. И под землей исчезнет вся иерархия, авторитетность, богатство и влиятельность. Явно тебя будут помнить не за это, а за то, каким ты был с тем, что дает тебе право называться человеком.

Может быть, ты просто был сочувствующим и горевал вместе со всем миром за его трагедии и ошибки и умел подбирать нужные слова, а, может, ты так хохотал, что все соседи знали тебя именно за этот смех. Может, ты был богословом, видел людей насквозь и знал, чем им помочь. Может, ты вырастил в саду самые красивые розы и ирисы, и так за ними ухаживал, что все наблюдавшие завидовали. Может быть, ты просто первый раз без ошибки исполнил в 56 лет «Лунную сонату» на старом фортепиано, но сколько времени ты к этому шел!

Когда я окажусь здесь, за что меня будут помнить? А будут ли? И почему так важно, чтобы тебя помнили? Может быть, это единственный показатель всего того действительно стоящего, что ты успел в своей жизни – быть близким для близких и для незнакомцев, быть грустным и игривым, иногда неуклюжим, мечтательным, целеустремленным и настоящим, без ненужных игр, быть с теми, кого любил, и с теми, кому был нужен.

И при всей кажущейся простоте мира тебя всегда будет преследовать неизвестность: ты не будешь знать, зачем появился на свет, когда издашь истошный крик после нежного удара акушерки и сделаешь первый вдох, и, уходя, вряд ли поймешь, что жизнь подходит к концу. Может быть, это счастье – не знать, как ты родился и как умрешь? Рождаться наверняка очень больно. Наверняка не слишком приятным будет свет в операционной, когда откроешь глаза, и, наверно, для тебя, который девять месяцев жил в своем уютном мире, рождение будет равнозначно трагедии революции.

Я сидела и курила, слушала тишину, птицы спали. На могилке Григория Монетки горели лампадки, пламя тихо покачивалось, убаюкивало. Откуда-то вылетела лохматая ворона и начала планировать от дерева к дереву. В итоге приземлилась на самую верхушку креста часовни Святой Ксении и тут же отпрянула в темноту, как будто ей обожгло лапки.

Ветер был прохладный, спокойный, еле чувствовался. Мне нравилось просто сидеть здесь в одиночестве, разговаривая с ночью. Я прикрыла глаза и думала обо всем и ни о чем.

Немец говорил, что город – сила. Только, может быть, настоящий центр города был тут? Это место появилось раньше, чем сам город. Тут было единение всех его горестей, трагедий, истории и всех поколений. Если еще иметь в виду то, что весь Васильевский до застройки был в языческих капищах, можно подумать, что это местный Стоунхендж. Тут были друиды, шаманы, ведьмы, рыцари, вельможи, декабристы, стахановцы, партработники и бандиты. И сейчас здесь мы.

Среди всех этих людей мне было спокойно. Кладбище называют ужасающим местом. Наверно оно и будет таким для того, кому есть, чего бояться. На деле это такой же жилой дом, где все наконец легли спать, где никто не спорит и не ругается. А чужой покой нужно уважать.

Я встала со ступеней, осмотрелась. Большая луна выглядывала из-за листвы и на аллее рисовала засвеченную дорожку. Это был мой путь дальше. И я медленно зашагала в сторону выхода, в душе благодаря свой временный приют.