Чувства адресата медленно, но верно превращались для меня в коробку с котом Шредингера. В эту секунду кот жив, в следующую, после особенного выражения глаз, он бездыханно лежит на картонке. После объятия опять оживает и становится на пушистые лапы, после пропущенного «доброго утра» лапы подкашиваются – вода в коробке закончилась, нечего пить. После «доброй ночи» через стенки коробки слышится мурлыканье, после паузы урчание замолкает. Так как же он там, этот кот? Живой или мертвый?
Согласитесь, раз за разом подбирать дохлых животных не хватит нервов. И даже если ты захочешь напоить его, накормить, угостить чем-нибудь, погладить, поиграть, помни одно – кот в коробке, а коробка непробиваема.
В то же время мой кот в моей коробке, сладкий мурлыка, переживший десяток других котов, уже светился от радиации, но шерсть его лоснилась, а нос мокрым бархатом был гордо устремлен вперед, вон из коробки. Мой кот исчерпал запас жизней, но на девятой стал неуязвимым – с улыбкой против грубого слова, с лаской против равнодушия, с пониманием против упрямства.
Я берегла его, как могла. И пока их кот был в суперпозиции, мой жил.
Я лежала на берегу. Раз волна, два волна, три. Спокойны были мои глаза. Спокойны мои волосы. Каждый волос в белой копне аккуратно подергивался от дуновений ветра. Губы дремали. Им тоже было спокойно и благостно. А у меня, видимо, были проблемы.
– Ты что, правда думаешь, что прошлое не наложило на твою психику достаточно весомый отпечаток, чтобы ты теперь не смогла с этим спокойно уживаться?
– Влюблена? Нет, ну что ты.
– Хочет сердце – значит будет любить, даже если неразумно, неправильно и вообще вопреки всему.
Тихо, пожалуйста. Потише.
Мой кот – ветеран боевых действий. Он был живым для всех, нежным и честным, настоящим. Мой кот всегда был без доспехов, они валялись в коробке уже лет пять без надобности. Мой кот всегда жил изо всех своих звериных сил, на все сто, а не на пятьдесят. Так и я любила: честно, открыто и так сильно, насколько была способна, и это не выбор, а единственный возможный вариант.
Я лежала на берегу. Раз волна, два волна, три. Спокойны были мои глаза. Спокойны мои волосы. Каждый волос в белой копне аккуратно подергивался от дуновений ветра. Губы дремали. Им тоже было спокойно и благостно. А я лежала и думала, когда впервые ощутила желание оставить все при себе.
Прошло минут сорок. Начинало светать. Сквозь прореху в белом покрывале облаков просачивалось блеклое свечение, слабое, почти незаметное, и белая ночь уверенно вступала в свои права, заходя из-под горизонта пыльной линией рассвета.
Опять сумерки второй, третий час. Сейчас ночь выглядела непонятой, как артист, на концерт к которому пришла одна я. Я – поклонник, я – преданный фанат, я – почитатель, стирающий ладони в аплодисментах изо дня в день. Я умоляла задержаться на сцене подольше. Я приносила дары и подношения – свою признательность, благодарность и внимание.
Я слушала спектакль белой ночи каждый раз, провожала глазами солнце и встречала луну – действующих лиц, я же знала наизусть каждое режиссерское решение – когда включат софиты, а когда партер утонет в темени.
Я лежала на берегу, подставляя лицо показавшемуся солнцу. Никому до меня не было дела. Была я одна, и больше никого рядом. Но далеко был кто-то, о ком я беспокоилась и за кого переживала, не потому что были причины, а потому что я хотела, и внутри все льнуло к нему, тянулось и обвивало его тонкими ветвями-лианами, широкими листьями закрывая от палящей звезды, через несколько тысяч километров.
