Молодость и другие проблемы - страница 13



Не веря самой себе, я нашла спокойствие в том, чтобы просто не задавать вопросы. Если хочется, значит, все нормально – никто не запретит тебе чувствовать. Если просто, никто не заставит все усложнить, а если сложно – идти до конца. Если любится, значит – ты человек, если ненавидится – тоже. И ничто человеческое тебе не чуждо.

Самая сложная вещь на свете – отпустить, дать жизни идти так, как она идет. Все это дается только через признание себя «всего лишь» человеком, не всемогущим, не идеальным, не ответственным за все беды и несчастья мира.

«Всего лишь» человек не остановит цунами ловлей бабочек на другом конце планеты. И так же он не исцелит ближнего от крайней формы дебильности. Человек не выберет, родиться ему с депрессией или предрасположенностью к раку. Его в целом никто не спрашивал, хочет он жить или нет. После такого вопроса почти все условности об обязанности быть хорошим или самым лучшим плавно выцветают. Для кого? Для чего?

Я любила. Я люблю! Оттого и тревожно, и сложно, и просто одновременно. Оттого я все чувствую, вижу, я слышу, и я живу! И поэтому каждый прохожий кажется знакомым, и каждый светофор на ленивом перекрестке подает знаки – тебе нужно туда, жизнь там, совсем рядом.

Я люблю, хотя и безответно, может быть, незаметно, но это чувство заставляет меня отказаться от мутной пелены, окутавшей глаза. Я люблю – и это главное. Я просто даю себе шанс, разрешаю испытывать все приходящее и отпускать то, что утекает сквозь пальцы. Я даю себе право на ошибку, даю возможность разувериться в том, что было свято, и принять за истину новое, отказаться от ветхих убеждений, три раза наступить на грабли, пожалеть, засомневаться, но быть живой.

Я – единственная в своем роде, дурная и взрослая, самая мудрая и самая невежественная из женщин, самая счастливая и самая несчастная, когда голова разлетается на стеклянные черепки от накала эмоций. Сегодня будем плакать до угнетения легочной деятельности, но к вечеру на шее распустятся десятки белоснежных лилий с роем старательных пчел вокруг медовых цветоносов, и я – буду, и мир – будет.

Я хочу видеть жизнь в разных красках, в полярных точках, в абсурдной манере добираться до того, чего остальные не заметили. Я хочу подмечать нюансы, детали, мелочи, то, что придает оттенков простому событию, делает его особенным. Я хочу любить не наполовину, а так, чтобы жизнь захлестывала, как неспокойная волна, обдавая кожу солеными пузырями и попадая в ноздри, – три секунды не дыши, зато каким вкусным, напитанным покажется морской воздух после.

Я хочу, проснувшись с обрюзгшим стариком, до этих самых пор любовью своей жизни, он же – красавец с фотографии в «сепии» на стене, понимать, что каждый предоставленный день я жила, любила, заботилась, скорбела, тревожилась, я – была. Я не пятно в генеалогическом древе, я не лицо на семейном снимке, я не запись в документах потомков, а я действительно застала временной промежуток на поверхности Земли, и мое тело осыпалось пеплом на смирном погосте, рядом с телами моих родственников. Я – была.

Конец

Интересно, есть ли период в жизни, когда перестает быть страшно не просто работать, не просто любить, а жить?

Возможно, воплощение спокойствия – это тихая старушка в большом доме, похоронившая мужа и подруг и принимающая раз в месяц по выходным детей и внуков, поступивших в колледж. У нее в нарядном серванте со стеклянными дверцами стоит дореволюционный фарфоровый сервиз (семейная реликвия), и достает она его раз в году на день рождения, неповоротливо заваривает чай и маленькими глотками выпивает, сидя напротив большого окна. Через него смотрит на город и мельтешащих детей за руку с родителями.