Молодой тынар - страница 8

Лететь, лететь!

Но рука быстро укротила порыв, прижала птицу к одежде, и голова соколика опять оказалась во тьме, в мягкой тьме между чепкеном и рубахой.

Двигаться крыльям по-прежнему не давала рука.

Ей, видно, нипочем была усталость.

Когтями свисающих наружу лап соколик попытался было помочь себе высвободить голову, но рука, эта невиданно ловкая и сильная рука, сжала крылья по-особенному жестко: может быть, когти немножко ободрали чепкен, но и только.

Так уже вторично соколик убедился в немыслимости своего освобождения.

Сеть, сеть из тонких веревок…

Тогда хоть можно было видеть свет дневной, теперь же у него отняли этот свет, заставили вдыхать противный запах, который густо пропитал одежду человека.

Потом он почувствовал, что куда-то движется вместе с человеком.

Неизвестно куда и зачем…

Кончик жиденькой козлиной бородки вздрагивал и вздрагивал у Кончоя, вслух и мысленно он без конца благодарил аллаха за удачу.

Шутка ли, такая удача!

Неспешно, но и, не мешкая, собрался лесник в обратную дорогу.

Правой рукой, держа за пазухой молодого тынара, левой – управляя каурым.

Каблуками пришпоривая, подгоняя его, Кончой подобревшими, чуть увлажненными глазами все посматривал куда-то вверх, в пустынное пространство синего неба, а кончик жиденькой бородки его все вздрагивал мелко-мелко.

Правая рука лесника словно закаменела – нельзя же допустить, не приведи аллах, чтоб по дороге домой случилось что-то непредвиденное.

Так надо – подержать сокола в темноте и почти без свежего воздуха до того, пока на его лапы наденешь путлища, а самого посадишь на кожаную охотничью рукавицу.

И только за крылья держать.

Если свяжешь, если совсем лишишь сокола возможности шевелиться, он может умереть.

И если оставить его с открытой головой, высунуть ее наружу, а туловище оставить за пазухой, то первый встречный может ему так не понравиться, нагнать такую безысходность, что птичье сердце не выдержит, разорвется.

А если даже не разорвется, после такого испуга птицу не приручишь.

Надо будто бы с завязанными глазами и заткнутыми ушами привезти ее домой.

И не сразу показывать людей: страшилище, страшней всякого иного…

След в след леснику торопится тайган.

Догонит всадника, забежит вперед, чтоб, обернувшись на Кончоя, понять настроение хозяина; потом приспособится к скорости каурого, чтоб дальше не отставать и не опережать коня.

А каурый бежит и не шибко, и не лениво – спокойно, так что и с тропинки псу не свернуть, чтоб по сторонам порыскать, и устать от такого бега не устанешь.

Тайган всем доволен.

Хозяин ему подбросил тушку рябой курицы, и пес тотчас с ней управился, со всеми ее потрохами, только и осталась на том месте кучка перьев да несколько назойливых мух.

Тропинка была собаке хорошо известна – идут домой.

Тайган облизнулся, сытным оказалось куриное мясцо, повернул голову, посмотрел: правильно ли он, собака, показывает дорогу?

Может, не туда надо было?

Лицо хозяина заметно подобрело.

В уголках туго сжатых губ – морщинки радости.

На верного тайгана ни разу не взглянул, вообще не хочет смотреть вниз, глаза блуждают где-то там, в небе.

И верный слуга вдруг тоже приостановился, поднял голову…

Каурый с ноги чуть не сбился.

Взглядом показал собаке – освободи дорогу.

Тайган отскочил, вновь глянул на облака в небе.

Отстал.

Поглядел вслед хозяину со спины – все равно чувствует его радость.