Пальцы руки шевелились медленно и вдруг ловким движением схватили оба соколиных лопатками сведенных крыла.
Не успел соколик впитать в себя тепло чужих пальцев, как его единым махом подняли куда-то вверх, сбросили с глаз тебетей, и оказался он весь на свету.
Крылья остались во власти руки; она приподняла птицу так, что правым глазом молодой тынар мог прямо взглянуть в лицо человеку.
На лице этом живо посверкивали черными зрачками два глаза, между ними торчал бугор – вместо клюва, подумал соколик.
Теплый неприятный запах вместе с дыханием вырывался через полуоткрытый рот.
Левым же глазом соколик видел лужайку, на которой только что валялся распластанным, место, где теперь осиротело лежала тушка птицы, похожей на фазанью самку, с разбросанными вокруг перьями и со все еще не отвязавшейся от мертвой птицы – видно, сытой – мухой.
Неподалеку все махал хвостом первым прибежавший четвероногий зверь.
Он стоял и глазел, тяжко и тоже смрадно дыша, вывалив из пасти тонкий, с расширяющимся основанием красный язык.
Его-то преданный вид – вид животного, готового тут же сделать все, что ему прикажет двуногий хозяин, – нагонял на него наибольший страх.
Этот зверь знает, что теперь должно случиться.
Длинный черный хвост беспокойно метался, хлестал по туловищу то справа, то слева, а костляво-покатый зад зверя не шевелился.
Молодой сокол дал вспыхнуть, заостриться так ни разу и не моргнувшим своим глазам и яростно заклекотал:
– "Тцок! Тцок! Тцок!"
Что он мог сделать другое?
Лапы его не достигали земли, беспомощно свесились, вытянулись от собственной тяжести, крылья были вывернуты назад рукой человека.
Соколику ничего не оставалось, кроме как выкрикнуть свое возмущенное
"Тцок!", высвобождаясь на миг от гнетущего страха.
– Ну, ну, успокойся, милый мой, ловчий, сердитый, хваткий ты мой.
Кончой распутывал сеть, стараясь не поломать ни одного перышка на крыльях тынара: задача оборачивалась долгой работой.
– Успокойся, успокойся.
Бояться не надо.
Тут все свои.
Привыкай, родной мой, удачливый мой…
Сейчас вот последние веревочки распутаю, и все.
Сейчас, родной.
Потерпи.
Немного осталось.
Мерно, успокоительно, ровно говорил человек, а молодой тынар никак не успокаивался.
Единственно, что его и влекло, и злило, это неприятный, едкий запах.
Он не исчезал, и даже, когда человечий голос прерывался.
Этим же запахом были пропитаны и голое лицо, и мягкие одежды, и та рука, что крепко зажала крылья тынара на спине, не давая свободно дышать, и другая рука, которая не спеша то отходила, то опять придвигалась к глазам птицы вместе с мотками легкой шелковой сети на пальцах.
Терпение, терпение…
Сколько можно терпеть?
Соколик замотал горбоносом-клювом вверх-вниз, вверх-вниз.
Чих, чих!
Хоть дырочки ноздрей на надклювье были чисты, чих все равно одолевал.
И соколик снова чихнул.
Щекочущий человеческий запах проникал в самое нутро.
Все собой заполнял вокруг.
Белая веревочная сеть, как ни распутывал ее постепенно человек, по-прежнему больно впивалась в спину и крылья, грозя надрезать и переломать перья.
Сеть упорно не желала отпускать птицу.
Похоже, ей нравилось стискивать, спеленать ее.
Тогда Кончой достал из бокового кармана вельветового чепкена2 небольшой складной нож, одной рукой вытянул лезвие, полоснул им в нескольких местах по веревкам – и вся сеть, освободив птицу, сползла на траву.
Молодой сокол тут же рванулся, но рука человека не разжала крепких пальцев.
