И уж совсем равнодушно было солнце к пестрой тушке мертвой курицы.
Мертвое не согревалось, мертвое и есть мертвое – тушка, утратившая форму, беспорядочная куча перьев, розовая, уже без мяса кость, что высунулась из грудки.
Яркое солнце освещало все подряд, ему было все равно, кого и что согревать.
Муху?
И муху с пурпурным брюшком, что искала удобного для себя места на мертвой рябой курице.
Он слышал жужжание мухи, правый глаз следил за причудливым ее передвижением.
Приникнув к траве, соколик лежал неестественно для себя.
Тело утомилось, крылья одеревенели.
Сколько же все это еще продлится?
Глупая, бестолковая птица, похожая на фазанью самку…
Кусок ее мякоти, вырванный им из птичьей груди, по вкусу, припомнилось, был слаще, чем фазанье мясо, и не такой жирный.
Не надо было глотать тот кусок!
Нутро-то он себе успел набить, но освободиться теперь не знает как; он смутно догадывался, что освободить его может лишь чья-то помощь со стороны.
Чья?
Он не знал, а больше ни о чем не стоило беспокоиться.
Он сыт настолько, что не хочет даже смотреть на свежее мясо, которое лежит почти у самого клюва.
Он продержится теперь без пищи целых трое суток.
Ничего, никого он не боится.
Неведомо ему, что такое смерть?
А что такое ждать, он понимал.
Вот он и будет ждать дальше.
Больше не стоит пытаться вырваться: от таких попыток обострялась боль то на шее, то над глазом, то на щеке, или кончик хвоста сдавливала какая-то сила, или плечо саднило.
Не рвись, не двигайся, и тогда боль загадочно отступает куда-то.
Странный шум вдруг послышался соколенку.
Такого шума он ни разу еще не слышал.
Тяжело и отчетливо: туп, туп, туп.
Потом поживее: туп-туп, туп-туп, туп-туп.
Настойчивее и ближе.
Предчувствие чего-то недоброго волной прошло по телу молодого сокола.
Он застыл.
Натянул пленку правого глаза до конца, превратился в слух.
Тяжелый топот все приближался.
Стали различимы еще и легкие, как дуновение ветра, шаги, словно у зайца, которого если что и выдает при беге, так легкий хруст сухих соломинок, хворостинок.
Но приближающееся существо довольно тяжелое, под его ногами веточки ломались.
Потом послышалось скулящее взвизгивание – и соколенок приоткрыл глаз.
Показалось огромное четвероногое, похожее на лису, животное, только черное.
Животное замерло прямо над сетью.
Нет, соколенок, пожалуй, не смог бы его победить.
А уж сейчас с ним, распластанным в этой непонятной паутине, зверь мог сделать все, что пожелал бы сделать –наступить, измять, растерзать…
Но все же зачем прибежало сюда такое огромное животное? Что от него надо этой "лисе? "
Туп-туп, туп-туп…
Все ближе.
Зверь, похожий на лису, обежал вокруг соколенка, радостно заскулил.
Стало быть, направлялся-то он как раз сюда, к сети.
Тяжелые тупые звуки подошли почти вплотную к плененной птице, и тогда похожий на лису зверь громко, отрывисто загавкал на молодого сокола.
А тем не менее чувствовалось, что зверь веселится и не собирается трогать соколика.
Получалось, что он вскрикивает не для себя, для кого-то еще.
Вон завилял черным тонким, как прут, хвостом, выглядывающим то из-за правого, то из-за левого бока.
Лаял он на молодого сокола, прижимал его грохотом лая к земле.
Гавкнет над правым ухом птицы – он вздрагивает всем телом, начинает кипеть, собирая злость и обиду.
Туп-туп, туп-туп, туп-туп… и смолкло.
Молодой сокол вновь приоткрыл глаза.
Показалось: почти из-под макушки сосны нависло над ним голое лицо человека – за свою короткую жизнь соколик не раз видел двуногих.
