Мой друг Бабах - страница 4

– Бабах, почему у тебя такое имя? – спрашивал я.

– Имя как имя, – отвечал Бабах. – Самое-пресамое лучшее имя на свете.

– А что оно означает?

– Всё.

– Всё-всё?

– Всё-всё.

– Разве так бывает?

– Еще как бывает!

Я решил, что Бабах шутит. Считает, наверно, что со мной нельзя говорить серезно. А Бабах продолжал:

– Даже когда совсем ничего не бывает, я уже был.

Я попытался представить, как бывает, когда совсем ничего не бывает, но у меня ничего не получилось.

– Расскажи про свое имя, – попросил я.

– Что тебя интересует?

– Всё-всё.

– Моё имя означает всё-всё.

Бабах определенно подшучивал надо мной. Я бы не удивился, если бы он сказал: «Я самый-пресамый большой шутник на свете. Чемпион мира среди самых больших шутников».

– Объясни, как получилось, что твое имя означает всё-всё, когда ничего не было?

– А вот так и получилось.

– Как «так»?

– Ты не поймешь.

– Пойму, – сказал я. – Я уже большой.

– Если я тебе расскажу всё-всё, ты испугаешься.

– Не испугаюсь. Я ничего не боюсь.

Слышно было, как Бабах вздохнул.

– Ну, слушай, если ты такой храбрый. Плотника из тебя не получилось, может, получится кто другой дельный.

И Бабах стал рассказывать.

Когда-то, очень-очень давно, ничего не было. Не было ни Земли, на которой мы живем, ни Солнца на небе, ни самого неба со всеми его звездами и созвездиями. Не было ни вчера, ни сегодня, не было далеко или близко, не было ничего, что можно было бы потрогать или увидеть. Да и никого, кто бы мог это ничего потрогать или увидеть, тоже не было.

– Понятно объясняю? – спросил Бабах.

– Понятно, – сказал я. – Была дырка.

– И дырки не было. Была пустота. Одна только пустота. Как в твоей комнате, если из нее выбросить все игрушки, вынести диван, на котором ты разлегся, как самый-пресамый главный лентяй в мире, не было даже твоей комнаты.

– А маминой и папиной спальни тоже не было? – спросил я.

– И спальни не было. Говорю же тебе, не было ничего, совсем ничего и никого. Представил?

– Представил, – сказал я, хотя не представлял, как может быть, чтобы не было ничего, даже дырки.

– И вот, когда совсем-совсем ничего не было, – сказал Бабах, – вдруг ка-ак бабахнет. Бабах-тарарах-трах-тах!

Я вздрогнул.

– Страшно? – спросил Бабах.

– Ни капельки. А что это бабахнуло?

– Я бабахнул. Великий и ужасный Бабах-тарарах-трах-тах! Бабахнуло так здорово, что температура внутри меня поднялась аж до ста тысяч миллионов градусов.

– Это сколько? – не понял я.

– Сто миллиардов.

Мне стало жаль моего друга. Сто миллиардов градусов! Как он не сгорел от такой температуры? А Бабах как ни в чем не бывало продолжал:

– Жар быстро распространялся во все стороны, и чем дальше он распространялся, тем терпимей делался.

Из дальнейшего рассказа Бабаха нарисовалась картинка, которую я легко себе представил. Не прошла еще и секундочка со времени бабах-тарарах-трах-тах, как жар упал до тридцати миллиардов градусов, а спустя секунду с хвостиком до десяти миллиардов. Тоже, конечно, горячо, но все-таки не сто миллиардов. Внутри этого жара стали появляться малюсенькие невидимые частички, которые сцеплялись между собой и стали образовывать такие же невидимые атомы. Из атомов, как снежки из снежинок, слепились молекулы. Получилось что-то вроде игрушечной юлы. Но это была не обычная юла, известная каждому ребенку, а прозрачная юла, которая вертелась все быстрей и быстрей. Чем быстрей вертелась юла, тем шире она делалась, как если бы жар внутри нее раздувал юлу в разные стороны. Сквозь прозрачные стенки юлы было видно, как жар этот вспыхивает и гаснет тысячами искорок. Эти вспыхивающие искорки были не что иное, как множество солнц, а погасшие искорки превращались в планеты, которые вертелись вокруг новых искорок. Всё это продолжало расширяться и постепенно превратилось в огромный-преогромный мир. Прежде, чем прозрачная юла стала Вселенной с бесчисленным множеством звезд-искорок и планет, вроде нашей Земли, прошло очень-очень много лет. «Десять миллиардов», – уточнил Бабах.