– Ходят слухи, что ваша бывшая девушка вернулась в Аспен. Говорят, она вам изменила. Это правда?
На мгновение я настолько растерялся, что не смог ответить. Что это такое – она издевается? Мой рот открывается, чтобы это сказать.
Но Пакстон, похоже, умеет читать то, что написано на моем лице. Он успевает вмешаться прежде, чем слова слетают с моих губ.
– Личная жизнь игроков не должна быть предметом обсуждения.
На накрашенном красной помадой рте журналистки появляется преувеличенная улыбка. Она щелкает языком, странно довольная тем, какую реакцию вызвали ее слова во мне. Ее рука буквально летает над бумагой. Я настолько отвлекся, что не заметил, как Пакстон указал на другого журналиста.
– Правда ли, что «Сноудогс» рассматривают возможность продажи Лопеза обратно в младшую лигу?
Можно подумать. Какой дрянной вопрос. Настолько дрянной, что я фыркаю и подавляю смешок. Я бросаю взгляд направо, на Кейдена, нашего правого защитника для поддержки («Ха, этот бездельник думает, что меня принижает, Кейден, меня! Смешно, да?»), но он не смеется. Он смотрит в свой стакан с водой, который держит в руках крепкой хваткой. Я продолжаю буравить взглядом Ксандера. Тот возится с пуговицами рубашки и не обращает на меня внимания.
В животе растет жирный, уродливый, липкий комок, настолько уродливый, насколько можно себе представить, потому что это катастрофа века. Какого черта парни из моей команды ведут себя так, будто журналист попал в яблочко своим вопросом?
Я понимаю, что пресс-секретарь, должно быть, раздобыл какую-то секретную информацию, которую определенно не стоит обсуждать сегодня. И, видимо, в моей команде ее знали все – кроме меня.
Я смотрю на Карла, который тоже трусит и избегает моего взгляда. Он смотрит на потолок, потому что он такой красивый, такой белый и простой, такой неотразимый. И только тренер Джефферсон смотрит на меня в ответ. Вид у него такой же, как у меня. Как будто его пожевали и выплюнули. Он тренировал меня в школе. Всего несколько недель, пока не перебрался в НХЛ в качестве тренера. Именно благодаря ему я получил это место. По его рекомендации глава «Сноудогс» Зейн Каллахан меня купил. И теперь он смотрит на меня с таким страдальческим видом, как будто извиняется, словно он готов поменяться со мной местами, лишь бы мне не пришлось с этим мириться, что, конечно, неправда, так всегда говорят, но никогда так не поступают.
Мне говорили: «Уайетт, очень жаль, что ты сломан». Под этим подразумевали руку, не подозревая, что моя голова сломана гораздо сильнее.
Но я жалел. Себя, сестру, маму с папой, которые парят где-то там, над облаками, гордясь единственным, чем можно было гордиться, – своим сыном. Я жалел о своем прошлом, о надежде, о том одном ее проценте, за который так долго держался, несмотря ни на что. Я жалел обо всем, во что я когда-либо верил, за что когда-либо боролся.
И мне было жаль Арию, которая вечно твердила, что у меня все получится, что я доберусь до вершины, и что она будет верить в меня вечно. Но я разрушил остатки ее веры в меня. Отнял последнюю крупицу. И тогда я стал никем. От Уайетта, которого она когда-то любила, просто ничего не останется, а я не могу этого допустить, потому что это убьет последнюю искру, которая еще теплится во мне.
Что тогда во мне останется?
– Меня не будут продавать.
Мой ответ звучит торопливо, страх и паника сквозят в каждом слоге, и когда я губами касаюсь микрофона, зал наполняется неприятным скрипом. Толпа гримасничает, но после неловких двух секунд мои слова, кажется, доходят до них. Некоторые из них выпрямляются, а многие кричат: «Вы это серьезно?», «Почему вы так считаете?», «Мы слышали другое». Паника.
