На переломе эпох. Исповедь психолога - страница 33

«Как они в Болгарии в благодарность за освобождение от турецкого владычества идеализируют русских», – подумала я тогда.

Но прошло каких-то десять лет, и система бескровно рухнула, стоило было Михаилу Сергеевичу неосторожно объявить «гласность». С каким ликованием ходили мы в 1989-м на митинги на огромную и незастроенную тогда Манежною площадь, которая вся вместе с прилегающими улочками была запружена народом, восторженно слушающим наших первых демократов: Юрия Афанасьева, Галину Старовойтову, Гавриила Попова и примкнувшего к ним Ельцина. Ельцин был тогда всеобщим кумиром, поскольку он первым отважился на публичный вызов КПСС, выступив с критикой на пленуме ЦК КПСС еще осенью 1987 года.

Не понимали мы тогда, как не понимал и Ельцин, что обязаны мы этой оглушительной свободой Михаилу Сергеевичу, не побоявшемуся прервать многолетние советские традиции славословия, лицемерия и лжи. И когда в канун 2000 года Ельцин, уходя с поста президента, публично каялся перед народом, каяться ему, прежде всего, надо было в том, что в стремлении к единоличной власти пошел на непримиримый конфликт с Горбачевым. И в этом конфликте он не остановился даже перед тем, чтобы развалить Советский Союз, когда три лидера братских славянских республик, тайно собравшись в Беловежской пуще и вопреки воле народов страны, выраженной в безусловных результатах всенародного референдума, подписали предательский Беловежский договор, оставив родных людей, народы, объединенные общей историей, культурой, экономикой, по разные стороны границ. Так и мои родные – родители, брат и сестра со своими семьями оказались за границей, в Харькове.

Близко увидеть Ельцина мне довелось лишь однажды, на совещании по вопросам семейной политики, которое проходило в Белом Доме весной 1991 года. Этот человек оставил у меня тогда незабываемое впечатление. Он был необыкновенно хорош собой, высокий, прекрасно сложенный, с ослепительно серебристой сединой, моложавым розовым лицом и яркими, голубыми глазами, встретиться взглядом с которыми я просто боялась, такая всепробивающая энергетика исходила от него. И хотя совещание было посвящено семейной политике, говорил Ельцин исключительно о своих конфликтных отношениях с Горбачевым, при этом вместо фамилии или имени-отчества все время употреблял «Он».

Конечно, тогда и в голову не приходило, что следствием этого конфликта станет развал Союза, уход с политической арены Горбачева, а затем – шоковая терапия, безработица и обнищание, чеченская война, прихватизация олигархами всех природных и производственных ресурсов, способных давать прибыльные барыши и созданных героическим трудом народа.

Так в итоге закончилось наше ликование на Манежной площади. Конечно, история не имеет сослагательного наклонения. Но если бы, если бы эти два лидера, взорвавшие стальные скрепы, на которых держался наш колосс на глиняных ногах, смогли бы стать единомышленниками и дополнили друг друга в поисках нового пути свободной России, может быть, тогда мы бы избежали всех этих катастроф и разочарований.

В бурных политических событиях того времени я практически не участвовала, а вернее, участвовала пассивно, иногда посещая многолюдные митинги на Манежной площади. 1989 год был особо счастливым и знаковым в моей судьбе. 30 июня 1989 года, в жаркий летний день я защитила докторскую диссертацию на факультете психологии в МГУ. Это было непросто, после аспирантуры и защиты кандидатской в Ленинградском университете – защититься в МГУ. Тогда две психологические школы не на шутку враждовали. Спасало то, что кафедры социальной психологии этих университетов поделили сферы научных интересов. В Ленинграде исследовали группы, коллективы, совместимость, лидерство, руководство, в Москве, больше в философско-социологическом плане рассматривали проблемы личности. И когда я привезла на суд своему шефу, основавшему в Ленинградском университете еще в 1968 году первую в Советском Союзе кафедру социальной психологии, свою докторскую «Социально-психологические основы предупреждения десоциализации несовершеннолетних», он, бегло пролистав ее, без излишних церемоний и дипломатии спросил: «А что, у тебя московско-еврейская ориентация»?