Сейчас, впрочем, всё происходит иначе. Никаких споров, никакой бравады, Оскар просто качает головой, глядя на её кошелёк, и одними губами шепчет «не надо», а потом протягивает кассиру свой организаторский бейджик вместе с банковской картой.
Варвара пожимает плечами.
– Итак… – Оскар приваливается плечом к огромной колонне, у которой они решают расправиться с содержимым коробочек. Варвара молча ждёт, когда он закончит возиться со своей (и выдерживать театральную паузу). – Как насчёт Варвары Икскуль фон Гильденбандт?
– Кого?
Хорошо, что она успевает только запустить палочки в коробку, а не поднести их ко рту, потому что в противном случае «шпинатная лапша с грибами и копчёной говядиной» оказалась бы на полу. И было бы стыдно.
Явно наслаждаясь её растерянностью и удивлением, Оскар берёт ещё одну паузу, и Варвара вздыхает.
– Варвара Икскуль фон Гильденьбандт, – наконец говорит он тоном завзятого лектора. – Героиня знаменитого портрета работы Репина, всю жизнь посвятившая благотворительности и даже работавшая сестрой милосердия, а в 70 лет ушедшая из страны по льду Финского Залива. Пешком.
– Нет, – Варвара качает головой, движение скоро станет привычным. – Определённо нет.
Лапша, кстати, оказывается невероятно вкусной.
– Определённо?
– Ну, – она на секунду задумывается, – я никогда не ходила по льду Финского Залива пешком, – ударение на последнее слово, чтобы передразнить, – да и портретов моих не рисовали. Не то что сам Репин не рисовал, а вообще…
– Очень зря, – пожимает плечами Оскар, забрасывая в рот аппетитный кусочек цыплёнка, и у Варвары перехватывает дыхание от того, с какой лёгкостью он это говорит, и от того, как неожиданно приятно ей это услышать.
Сменить тему. Не реагировать. Не краснеть.
Её вьющиеся, спутанные волосы собраны в нелепый полухвостик-полупучок (потому что на полноценный пучок их длины не хватает), а отросшие корни такие отросшие, что это уже даже не корни, а стиль – и все вокруг могут смело начинать сомневаться, блондинкой её называть или всё же брюнеткой, и надевает она чаще всего то, до чего первым дотянется, а ещё до двадцати трёх лет понятия не имела о существовании консилера (а до двадцати пяти – им не пользовалась), так что, может, и к лучшему, что никакие художники её не рисуют.
Не краснеть. Не реагировать. Сменить тему.
– Насчёт милосердия и благотворительности – хорошая идея, конечно, – говорит она после паузы, такой же театральной, как предыдущая Оскара.
Он смотрит на неё долго, заинтересованно.
– Да?
Варвара кивает.
– Да. Было бы здорово, например, разбогатеть и завести приют для бездомных животных.
Тёмные глаза из весёлых, дразнящих, искрящихся неожиданно становятся очень серьёзными.
– Помогать можно и не дожидаясь, пока разбогатеешь.
– Да, но большие деньги дают больше возможностей. – Обычно она не говорит об этом, не хочет, чтобы приняли за хвастовство или попытку показаться лучше, чем есть, но, в конце концов, почему бы и нет. – С каждой зарплаты отчисляю в зоозащитное общество, они подбирают, лечат и пристраивают бездомных. Получала бы больше, перечисляла бы больше.
На этот раз Оскар улыбается по-другому – не ярко и сногсшибательно, а как-то особенно светло и тепло. Дыхание от этой улыбки не перехватывает, но сердце, конечно, всё равно начинает биться быстрее.
– Небольшая помощь – это тоже помощь, да и вообще в таком деле не существует понятия «небольшая». У таких обществ, я думаю, каждая копейка на счету. – Дождавшись её кивка, он продолжает: – Даже если ты сама считаешь, что делаешь мало, для животных и их защитников лучше твоё «мало», чем ничего.
