– Руся!.. – укоризненно начал Ромашин, но его дочь с силой захлопнула дверь на кухню.
– Прости! Максималистка, – извинился Ромашин за ребёнка.
– Девочка права, – вздохнул Блюменкранц. – Да, Витя, я – трус, но не предатель. Евреи очень боятся за свою жизнь. Может быть, даже больше боятся, чем другие люди. Потому что евреи, и это мое, Витя, открытие, – полезные зёрна для чужой земли. Зёрна мудрости, знаний, открытий… В какую страну не сунься, везде евреи что-то открыли, чем-то отличились. Музыкой, литературой, наукой… Вот я и боюсь, Витя, что мое зерно в этой земле… в этой стране не произрастёт никогда. Мне не хочется остаться пустоцветом, Витя! Не хочется! Потому я и уезжаю. Хотя бы ты можешь меня понять?
– Могу, – ответил Ромашин.
– А тебе, Витя, разве не страшно здесь оставаться? – не унимался Блюменкранц.
– Страшно.
Бодрая и бойкая, чрезвычайно агрессивная, Руся вновь выглянула из-за двери. Она так и оставалась в своем спортивном костюмчике, с подвернутыми рукавчиками, будто для предстоящей драчки.
– Пойду, найду эту крашеную стерву, сама во всем разберусь, – заявила она. – А ты, пожалуйста, па, позвони своему стукачу Примусу… У него же связи. Пусть поднимет и всех обзвонит. Надо же что-то делать! На станцию бегала к спасателям, но им всё до фени… Заявления о пропаже человека, говорят, не поступало. Говорю, вот, я вам лично заявление делаю. Хотите устно, хотите письменно! Там, у пирса юноша утопился… явно от несчастной любви! Они парни в спасалке сидят и лыбятся! Придурки! – Руся намеренно сменила тон с беспокойного на формальный и продолжила:
– На другой день, сизым, стылым утром, холодный синий труп юноши, объеденный рыбами, море выплюнуло к ногам возлюбленной! – и тут же возмутилась:
– Фууу, па-а! Вот такая зараза от твоих глупых штампов!
Ромашин, с ним доктор Блюменкранц поморщились яростному монологу Руси с нервными и эмоциональными переходами.
– Стерву… стукачу!.. Откуда уголовный лексикон, дочь? – мягко упрекнул Ромашин.
– Опять же из твоих опусов, па! – возмутила Руся. – Откуда ещё?! А вы? Вы так и будете сидеть?! Повторяю: там в море, совсем рядом с нашим домом утонул человек!
Руся простонала от сдерживаемых эмоций, фыркнула от бессилия, исчезла за дверью. Невозмутимый Ромашин продолжал просматривать перепачканные печатные листы.
– Какой славный костюмчик, – пропел Блюменкранц, неловко делая самому себе комплимент. – Как же он Русичке идёт. Лиловенький. Достал по случаю. Отдыхающие спекулянты из Житомира. Недорого, надо сказать.
– Блюм, не скрипи шилом по стеклу и так душа дрожит, – попросил Ромашин. – Деньги я верну. Вот только напечатаюсь!..
– Витя, как тебе не стыдно?! Совсем не об деньгах речь! Я радуюсь за Русю. Ей так к лицу, к фигурке пришёлся костюмчик. Ты совсем перестал понимать друга детства, Витя!
– Извини, Блюм. Не выспался. Да ещё эта вечная нехватка денег…
– Понимаю-понимаю. Ты – талантлив, Витя. Настанет и твой час триумфа.
– Хотелось бы при этой жизни, – проворчал Ромашин.
– Всем хотелось бы, не всем суждено… Да, Витя, ты девочкам йод по капельке добавляй в чай, в кофе, – тихо посоветовал Блюменкранц, – в молочко, в… морс. Говорят, это защитит детский организм от радиации. Русичка морс любит. Это хорошо, полезно. Когда я обживусь на новом месте, – девочек к себе позову. Жить, учиться. Если позволишь, конечно. А там, глядишь, и ты приедешь. Писателей там ценят. Писателей везде ценят, кроме здесь. Тетя Циля тебя в русскую газету устроит. Мы ведь одна семья, Витя… Когда Софочка отошла… в мир иной, знаешь, жизнь моя высохла, растрескалась, как пустыня. Твои девочки мне как родные дети. Если у меня ничего не получится, в них я вижу своё продолжение. Им, и только им, я весь остаток своей никчемной жизни посвящу… Извини.
