– Двадцать с лишним листов перепечатывать! Это уже полная катастрофа. Я не успею сдать статью.
Блюменкранц вздрогнул плечами от безысходности, поспешил успокоить писателя:
– Успеешь! Завтра сдашь. Розочка всё перепечатает. А ты продышись, Витя, продышись, успокойся, – посоветовал он. – От нервов все болезни. Но глубоко дышать лучше через тройной слой марли. С пылью радиация разносится за тыщ-щи и тыщ-щи километров…
– Даже к самому Мёртвому из морей, – грустно пошутил Ромашин.
– Умеешь утешить друга, – пожурил Блюменкранц, стряхнул с листов кофейную гущу в раковину, забрал высохшие листы с жёлтыми подтёками.
– Что ж, – вздохнул он, – пойду сдаваться Розочке Мильской. Боюсь, конечно, ничего у меня не получится…
– Как это не получится?! – возмутился Ромашин. – К концу рабочего дня не сдам Либермана в редакцию, – меня уволят!
– Я же не о том, Витя, – промямлил Блюменкранц, – Розочка всё перепечатает, уверяю! Куда она денется?! У меня с ней ничего не получится. А ведь женщина так хочет!.. так хочет!.. Правда, какая она нынче женщина? Ходячий окорочок… Хотя, Витя, скажу я вам, – шаровая молния какая-то в ней сидит! Это в сорок-то лет с большим хвостиком! Всё никак не угомонится. Это болезнь, Витя. Она – нимфоманка!
– Лихоманка – твоя Розочка, – пробурчал Ромашин.
– Опять моя?! Наша, Витя! Наша подруга детства!
– Наша – так наша. Давай уже, ходи до Розочки, как говорили в нашей любимой Одессе, выручай друга детства!
– Не то, чтобы я колыхаюсь безвольный, будто воздушный шарик, наполненный киселем. Поднапрягусь, доставлю женщине удовольствие. Выдержу, – продолжал рассуждать Блюменкранц. – Ах, это омерзительное чувство насилия… Или это старость, Витя? Или радиация?
– Что ты заладил, Блюм: радиация, радиация! – возмутился Ромашин. – Тебе неприятно, доктор, находиться рядом с этой неопрятной, глупой жирдяйкой!
– Это так, – грустно согласился доктор, – от неё пахнет кислым потом, дохлыми мышами, перекисшими щами и…
– Ш-ш-ш! – передразнил Ромашин. – Всё через «ша»! Ша! Прекрати, Блюм! Не надо подробностей!
– Ладно. Я пошёл. Агнец на заклание.
Блюменкранц свернул испачканные, мокрые листы в трубочку, беспомощно оглянулся от дверей.
– Завтра плыть в Одессу, за документами.
– Прекрасно, Блюм! Скоро закончатся твои мучения.
– Вдруг меня арестуют? – всхлипнул Блюменкранц.
– Перестань! Это же не тридцать седьмой! – возмутился Ромашин.
– О-о! Витя, в тридцать седьмом меня бы давно расстреляли. В подвале… Горькая ирония судьбы, Витя, здание КГБ находится в Одессе на Еврейской улице…
– На улице Августа Бебеля, – поправил Ромашин.
– О – нет, Витя! – не согласился Блюменкранц. – Как бы Одессу не правили, кто ни попадя, – улица Энгельса останется Маразлиевской, Арнаутские останутся Арнаутскими. Мукачевский переулочек, где меня грешным образом зачали, так и остался Мукачевским. Ну, я пошёл сдаваться Розочке, Витя. Не поминай лихом, если дядюшка Блюм кончится.
Блюменкранц вышел из дома. Ромашин устало опустился в кресло, склонил голову, собираясь вздремнуть.
