– Ну, у нас на то свое мнение имеется, – упрямо проворчал воин. – Кажется, ваш хан позволяет всякому народу молиться его богу, или не так, Курчум-мурза?
– Так-так, – недобро кивнул степняк. – Да продлит Аллах дни его! Следите за княжичем, – вполоборота бросил он своим. – Слышишь, Карим-бек? Махмуд? – черкнул он узкими глазами по своим людям. – Я пока по степи полетаю! – Хлестко подстегнул коня, да и впрямь полетел вперед, вот-вот, и поднимется степняк над белым ковылем и желтой травой.
Но разговор о городах тронул белокурого мальчишку за живое.
– Слышь, Митька? – негромко заговорил светловолосый.
Он обращался к своему ровеснику.
– Ну? – задумчиво отозвался тот.
– Закрываю глаза, и предо мной родной город встает. Сон был недавно такой. С белыми крепостными стенами да башнями, и купола церквей сверкают на солнце, синие да золотые. Ворота открываются, а там люд знакомый, шапки вверх бросают, встречают, значит, и звон колоколов так переливается, такими перезвонами, что голова кругом идет. И мы с отцом въезжаем в город, и звон колокольный, он все сильнее и сильнее, сердце аж замирает…
– Мне тоже такие сны все время снятся, – живо отозвался второй отрок. – Я их потом вспоминаю. Только зажмуриться надо покрепче.
– Вот так с закрытыми глазами и ходите, добры молодцы, любуйтесь снами, да только лбы не расшибите, – встрял в разговор взрослый воин, но в голосе его звучала великая забота о юных спутниках. – Вам зоркими надо быть, как орликам, что кружат над землей и всякую мышь с высоты видят.
– А мы не с тобой говорим, Добрыня, – строго осек его светловолосый. – Сечешь?
– Секу. Прости меня, княжич. Да я это к тому, чтобы вы оба сердце не рвали себе понапрасну. Не травили чтобы душу. О вас же обоих беспокоюсь. О тебе, Василий, в первую очередь. Ты родине своей во здравии и бодрости духа надобен.
– А так ли надобен, коли отдала она меня? – с горькой обидой возразил отрок. – Коли выбросила, как щенка? Прям к поганым в котел, чтоб сварился я тут заживо.
– Знаю, кто напел тебе эти слова. Нянька твоя, Матрена, – богатырь перевел дух. – Уж поверь мне, княжич, ты больше других ей нужен, земле своей родной. Где бы ты ни был. Просто поверь мне на слово. Нужен, и все тут.
Темноволосый отрок, ведя рыжего коня, тяжко вздохнул.
– А я батюшку вижу и матушку, когда живы они были еще, – заговорил он. – Как улыбались нам, как смеялись, как хорошо нам было. Жили-то как у Христа за пазухой, так батюшка всегда говорил. Лучшей доли и не надобно. Пока тьмой небо не заволокло, пока гром небесный не потряс землю, пока Господь не отказался внимать молитвам нашим, – голос его дрогнул. – И так он говорил тоже.
У него даже слезы на глаза навернулись. И невольно заблестели глаза у его светловолосого друга.
– Да что ж вы меня мучаете, отроки? – теперь уже с досадой вздохнул суровый воин. – Мало ли какие кому Господь испытания назначил – наше дело терпеть и ждать. Живы – уже хорошо. Еще пара-тройка лет, и вы сами воинами станете. Не позорьте напрасными слезами отцов своих.
– Нет у меня отца, – сказал, как отрезал, Митька.
– Есть у тебя отец, есть память о нем, – разозлился богатырь. – Я с ним на Дону был, на Непрядве, на Куликовом поле вместе сражался с мамаевыми коршунами. Погиб он, да, в Передовом полку погиб, отца Василия грудью заслоняя, Русь заслоняя от поганых, и потому память о нем должна всегда жить в твоем сердце. И не вздумай реветь – не смей! Вон, поглядите оба вокруг, степь раздольная. Прав басурманин: не так уж она и плоха. Не темница по крайней мере. И не плаха с топором окровавленным рядом. А тут еще и охота соколиная. Потеха царская, – он обернулся к другому отроку: – Помнишь, Василий, чему тебя отец учил перед отъездом своим?
