– К «Косматому»?
– К тому, кого кличут сектантом, – сказала Марина. – Что он за тип, неясно, но, видимо, уравновешенный, иначе бы он в четырех стенах не усидел. А он запросто. Как-то управляется – с выходами из номера не частит. Его делу это не мешает. Если он сектант, оно у него связано с Высшим, с религией – бросаться на тебя он не должен, но и ты его не нервируй. Ехидство попридержи. Над почтальоном смеяться одно, а над Богом другое: вздумаешь над Ним насмехаться, сектант тебя разорвет. Сектант свиреп и жесток. Он тебе не православный батюшка.
– Свет он несет не для того, чтобы согревать, – промолвил Евтеев. – Пойдем знакомиться.
АЛЕКСАНДР Евтеев и последовавшая за ним Марина Саюшкина вышли в коридор.
В комнате Григория Доминина, куда Евтеев вошел, не постучавшись, они, помимо сектанта, увидели Дрынова – сложив руки на груди, двое мужчин расхаживали по номеру в умонастроении несомненно философском.
– А-ааа, у вас тут не одиночество, – протянул Евтеев. – Мы потом зайдем. Или нам больше вообще не заходить?
– Да вы оставайтесь, – сказал Доминин. – Милости просим. Присаживайтесь на диван, становитесь к окну – вместе, раздельно, как пожелаете. Ваше нахождение здесь опасностей для нас не создаст.
– Для кого, для нас? – осведомился Евтеев. – Для вас с Дрыновым? Для всех нас?
– Я сказал «для нас» уже с учетом вас, – улыбнулся Доминин. – Пришедших ко мне мужчины и женщины. Вы счастливая пара?
– За нас двоих я не отвечу, – промолвил Евтеев. – Поинтересуйтесь у Марины. Пусть она вещает. Глядя на Дрынова.
– Да что ты, не нужно, – сказала Марина. – Все быльем поросло, забыто все, пережито, Дрынов во мне умер. Я тебя, Дрынов, ни за что прощу!
– Грустно, – вздохнул Дрынов.
– Не очень здорово, – кивнул Доминин. – А в чем, девушка, он перед вами провинился?
– Кое-чем, – пробормотала Марина. – Не хочу распространяться… расковыривать при вас старые раны мне неудобно. Из-за Дрынова… он был моим любовником!
– До того, как им стал он? – указав на Евтеева, спросил Доминин.
– Угу, – кивнула Марина.
– Я ей не любовник, – сказал Евтеев. – Я ее кузен Кузьма, спрыгнувший с отплывающего айсберга, чтобы за нее поквитаться. Мне приступать?
– Снова ты несерьезен, – промолвила Марина. – Говоришь тебе, говоришь… как об стенку горох.
– Кузен Кузьма – это концептуально, – сказал Доминин. – Но до вершины духа при таком состоянии ума не воспаришь. Ирония – топливо жидкое. Для земных передвижений оно еще сгодится, а ввысь не унесет, ни на сантиметр с поверхности не поднимет.
– Кому она сдалась, эта высь, – пробурчал Евтеев.
– Мне, – сказал Дрынов. – Сидевшему за рулем и проброшенному взрывом в длину – не в высоту… сердце у меня сжалось. Словно бы пальцы в кулак. Я не беспокоился. Тем, что я отныне безработный, не изводился. Во мне засела неопределенность менее приземленного порядка. Позвавший меня к себе «Косматый» заварил чифиря и для отвлечения меня от моих дум взялся травить о зоне, о технике ограбления товарных поездов, о перегоревшей в карцере жар-птице… электролампочке. Насчет нее я переспросил, но в основном не вслушивался, был не там… «Косматый» ухмылялся и по-отечески говорил: «мне тебя, Дрынов, не заболтать. Жилы у тебя на лбу не разошлись, мыслишь ты, братец, отчаянно – иди-ка ты через стену». Я не вникнул, спросил, чего, куда, как же я через стену, она же… «Не тупи, – сказал „Косматый“. – Иди к нему через дверь, и он с тобой побакланит о таких делянках, на которых, чем их не засаживай, всходит большое и с плодами – не пустоцвет». Так он сказал о том, к кому я пришел. Меня тут приняли. Поинтересовались самочувствием, и, когда я поведал, что у меня стряслось, мне разъяснили, почему и к чему я переменился. Во мне прорезалось божественное, и оно меня поведет… вымаливать у представителя государства новый автобус я не стану.
