Тогда… Ну тогда я сама уложилась в постель к Аркашке, а он… Просто воспринял это как… Ну не знаю, дополнением к общению, что ли… Я чувствовала, что у него кто-то есть — не в физическом плане, а в духовном — он не был ментально со мной, даже когда наши тела были единым целым.
Женился он на мне только из чувства долга. Так он посчитал, когда я сказала, что он мне ничего не должен, что это я сама дура виновата и это я боюсь делать аборт.
— Да ладно… — стоял он тогда ко мне спиной, глядя сквозь плотные занавески на мертвый, пусть и гулящий, город. — Иначе я никогда не решусь жениться. С тобой прикольно…
Он обернулся, но не убрал рук с подоконника, спина осталась сгорбленной, никогда раньше его рубашки не выглядели такими мятыми. Откуда? Ну да — это же я ее измяла, когда хваталась за нее руками, рыдая пять минут назад у него на груди. По другому мужчине! Но он-то этого не знал!
Иначе никогда не женится — блин, ему двадцать три только. О каком никогда в этом возрасте может идти речь?
Может, даже в двадцать один я думала, что если упущу сейчас Осинского, то точно никогда не выйду замуж, потому что больше не поверю ни одному мужчине. Тем более, в Осинском было все, чего бы мне хотелось найти в Антоне, но, увы, я никогда так и не почувствовала с ним уходящую из-под ног землю. Никогда.
С Аркашкой я крепко встала на ноги, потому что он крепко держал меня за руку. Или держался сам — на работе у него долго не было гладко. Бедняга хватался за все проекты разом в надежде, что хоть где-то выгорит, хоть кто-то его не кинет с процентами. У меня же наоборот все шло гладко. Звезд с неба не хватала, но бывали месяцы, когда с моих доходов мы оплачивали все: от квартиры до няни нашего, я тогда уже так воспринимала Сеньку, сына.
Осинского это бесило. Надежда посадить меня дома с мольбертом и рассказывать окружающим, как раньше, о жизни с художницей, с каждым месяцем таяла, точно снег в апреле.
— Да пусть он лесом идет! — не выдержала мать однажды, когда Осинский сорвался на меня при ней.
Сорвался, как срываются мужики: кричал, что я не мать, не жена, а обыкновенная цветочница.
Ему теща ни слова не сказала, сделала вид, что оглохла. Зато мне наутро вставила по первое число.
— Ты себя не уважаешь, нет? — говорила моя Татьяна Викторовна за закрытой дверью. — Ты развода боишься? Или что соседи скажут? Вот реально, зачем ребенку такой отец? Пусть валит в свой Иркутск! В Москву-то боится… — вот краткая отцензуированная выжимка ее монолога.
Ну да, боится… Считает, что с его долбанной интеллигентностью столичный мир его сожрет.
— Мама, я его люблю…
Да, спустя два года замужества, я не сомневалась в этом.
Валит в свой Иркутск…
Я ни разу там не была. Меня ни разу туда не пригласили. Под предлогом того, что если есть неделя отдохнуть, так лучше в Турции на море ее провести или на крайняк в Болгарию смотаться. Мы побывали и там, и там, а вот в его городе — никогда. Ну чего ты там увидеть хочешь?
Чего — не знаю. Свекровь? Я ее два раза всего видела — на свадьбе и на регистрации ребенка. Больше Аркашка мать в гости не приглашал. Оплатить ей билет у него деньги были. Да и она, думаю, скопила бы сама, если бы сын ей разрешил приехать. Но нет — в своей маленький новый мирок он мать не впускал.
Теща туда тоже не лезла. Если бы у Аркашки не сдали нервы в недопустимом месте, мне не пришлось бы говорить матери, что:
