Предлоги находились сами собой. Всегда приятные и полезные… Осинский не спрашивал, зачем мне снова в Лондон: это же страна роз, а как же… Я же их не люблю… Просто люблю Англию и яблочный пирог с ревенем, теплое пиво и чай с молоком… С некоторых пор. Осинский ничего не замечал — почему он что-то должен был заподозрить? Все ж из поездок возвращаются в приподнятом настроении, а не только жены — от любовников.
Я не дергала Осинского на предмет верности — понимала, что “девочки” точно присутствовали в его жизни в силу мужской компании, где нельзя быть белой вороной. Собственно мы давно вошли в тот возраст, когда жить вместе перестает быть синонимом к жить только друг с другом. Я тоже временами заглядывалась на чужих мужчин и держала себя в форме не для мужа, а для работы, а что до верности…. Она была, потому что мне не хотелось даже просто флиртовать — не было сил, работа меня полностью удовлетворяла, выпивала все соки, а оставшиеся капельки собирал с моих губ Осинский.
Сцен он мне больше не закатывал — не обвинял в том, что я не мать, не жена, а чудо-юдо-рыба-кит. Оказалось достаточно один раз напороться рукой на кактус, чтобы в другой раз держать рот на замке. Да и психанул он по делу — не потому что я то самое чудо, а по другому, более прискорбному, непоправимому, но до вечера я об этом не знала, потому что решила не звонить и не узнавать, зачем ему приспичило лететь в Иркутск.
Ждала инициативы с его стороны, а пока занималась новогодними кактусами — принести их домой из-за маленького ребенка не представлялось возможным, и я позвонила няне, чтобы она задержалась и уложила Сеньку спать. Аркашка пришел домой вовремя, и мое отсутствие позволило ему спокойно собрать вещи — нет, нет, утрирую: всего лишь чемодан. Пока — чемодан. Собственно вещей у него никаких и не было: со съемной квартиры в квартиру моей матери он пришел в прямом смысле слова с одним чемоданом.
— Ты на время смотрела? — узрела я его в дверях оранжереи.
Я видела его, без чемодана, но и не в костюме, а в джинсах и джемпере.
— Я почти закончила.
— А я почти уехал…
Взгляд был долгим и пустым, и с моих губ чуть не сорвалось грубое — скатертью дорожка. Он опередил.
— Не знаю, как надолго.
— А когда узнаешь?
На руках перчатки, перчатки — в земле, а я в небольшом офигении от заявления, которое было довольно-таки ожидаемым после разговора с мамой.
— На месте разберусь.
— Ты домой? — мне казалось, я вложила в это слово довольно много смысла: возможно, даже часть лишнего.
— На похороны.
Он сказал это так буднично, будто на… Ну, на каток, например. И меня реально катком вкатало в пол, я даже за край столешницы ухватилась.
— Кого? — я побоялась спросить про здоровье свекрови.
Ну не тянул бы до вечера — сказал про мать.
— Друга, одноклассника.
— О как? А что так? — голос мой взвился от облегчения, но прозвучал издевкой.
— Зачем на похороны ходят?
— Зачем на встречи одноклассников, я понимаю: пообщаться или выпендриться, но ты со школы его не видел… К живой матери полететь у тебя нет времени, а к однокласснику, мертвому, да пожалуйста — с места в карьер!
— Не пускаешь, да?
Он сделал шаг. И я, не держись крепко за деревяшку рабочего стола, отступила бы на шаг, если не на два, а то и на все три — таким пугающим был его темный взгляд. Сердце подпрыгнуло к горлу, но не зажало голосовые связки, пусть я и зазвучала осипше:
