— Жать умеешь? Прясть? Ткать?
Я помотала головой.
— Ну, этому научу, дело нехитрое…
Я кивнула и посмотрела на дочь.
— Вкусно?
— Очень! — Анна была в неподдельном восторге. — Я бы всегда ела такую кашу!
— Что надо сказать бабушке?
Аннушка открыла рот, закрыла, взглянула на ложку в руке, потом на горшок, затем на Феклу, следом на стены избы. Малышка была озадачена, и вряд ли она не умела говорить спасибо, скорее просто не понимала, кого и за что нужно благодарить.
— Анна… нам встречаются очень разные люди, — проговорила я, глядя на дочь, но не теряя из виду Феклу. Я допускала, что за свою бесконечную жизнь старуха ни разу не слышала благодарности из господских уст, и не сомневалась, что барский гнев и барскую любовь крестьяне предпочитали вообще не видеть. — И если кто-то помогает тебе, нужно сказать спасибо.
— Даже ей? — удивилась Анна, и я взмолилась — господи, она же еще ребенок, которому успели вбить в голову всякую дрянь, для моей дочери Фекла — вещь, имущество, причем, если я верно разобралась, имущество того самого барина, который приказал затравить медведем жениха Насти.
К Анне мое возмущение отношения не имело, в отличие от ее матери. Но у каждого века свои пороки и добродетели, Любови могло и в голову не прийти благодарить крепостного, тем более чужого, как она не додумалась бы выражать признательность лошади.
— Особенно бабушке Фекле, — я наклонилась и пока еще чистым левым рукавом отерла перепачканную мордашку. — Она не обязана нам помогать, она не обязана нас кормить, она сама очень бедна и делится с нами последним.
Анна посмотрела на горшочек уже виновато.
— Спасибо, бабушка, — всхлипнула она, и покрасневшие щеки ее были заметны даже в царящем вокруг полумраке. Черт, вместо того чтобы все исправить, я все доломала, теперь дочь чувствует себя пристыженной.
— А и ладно, — коротко каркнула Фекла, поднимаясь со скамьи, — поела, вот и славно, ложись спать. Вон туда, — и она указала уже не на темный закуток, а на лавку возле стены. А то за печью совсем угоришь.
Я нервно сглотнула: старуха имела в виду остатки жара от печки, а не что-то еще, я надеюсь, — подошла к лавке, протянула Анне руку. Дочь укладывалась, и я понимала нескрываемое недовольство на ее личике — лавка была издевательски жесткой, но та, за печью, тоже не могла похвастаться комфортом. Анна ворочалась, надувала губки, но молчала, я шаг за шагом реализовывала свой отчаянный план.
— Бабушка, ты говорила, за дочерью моей присмотришь?
— А на что я еще гожусь? — хмыкнула Фекла, убирая со стола горшок в печь — съели мы меньше трети, горшок все еще был неподъемный, бабка притворялась ископаемым неубедительно. Ты смотри, а историки уверяли, что помещики и промышленники — эксплуататоры. Никакой разницы между зажравшимся миллионщиком и полуголодным крепостным по сути нет, заставить пахать за себя другого любому в кайф. — Мне почитай за сто лет стукнуло, а точно не скажу, что сто, то барыня говорила, а насколько больше, то вон в книжках ее смотреть надо. Есть нужда, так присмотрю, дите у тебя смирное.
— Мама?.. — встрепенулась Анна, я погладила ее по плечу.
Если Агапка стащит курицу и попадется, живой ей не быть. Я потеряю союзников. Неважно, что тому послужило причиной, но Агапка и Настя помогли мне, и если из-за меня что-то случится с одной из них, вторая от меня тут же открестится, я останусь один на один ладно с Феклой — со всем этим чертовым незнакомым мне миром. Неизвестно, что он скрывает от меня.
