Я понемногу приходила в себя. Повезет, так романтичная барыня-полуночница вообще не заинтересуется моей безрассудной особой.
— Барыню бы, батюшка Мартын Лукич, — подобострастно попросил дед Семен, — ежели не спят они. А то Степка одно говорит, девка — другое… не разобраться самому.
Мартын молча ушел вместе с букетиком, и мы принялись ждать, переминаясь с ноги на ногу. Степка обиженно пыхтел, дед Семен разглядывал ночных бабочек, я мочалила прутик. Как там Аннушка?
Не думать же, в конце концов, о том, что мне предстоит.
Вернулся Мартын, зажег несколько свечей, и снова наступила томительная тишина. В глубине дома слышались голоса, аромат трав убаюкивал, сползла ниже по небу луна и светила в окно, будто подглядывая. Чем больше я украдкой рассматривала обстановку и сравнивала ее с тем, что успела увидеть в своей усадьбе, тем яснее мне становилась разница между богатством и нищетой.
Добротная мебель, отличного качества скатерть, ухоженность и чистота. Полы тщательно вымыты, лампа сверкает, даже стекла в окне изумительно ясные. Комната использовалась для приема челяди, но содержалась в таком образцовом порядке, что мне даже с моим минимальным знакомством с этим временем было очевидно: у хозяев этих мест довольно людей и для хозяйства, и для ночного караула, и для того, чтобы с утра до ночи шуршать по дому, не покладая рук.
Наконец послышались быстрые шаги, и в комнату вошла невысокая полненькая девушка.
Лучшим из определений ей было «мышь серая» — пухленькое личико, вздернутый носик, крохотные блеклые губки, тусклые волосы, собранные в скучный учительский пучок. Но по тому, как она вошла, как уважительно склонились перед ней оба мужика и Мартын, по тому, насколько по-хозяйски она себя чувствовала, стало бы ясно последнему идиоту — лучше быть страшненькой, но богатой и пользующейся влиянием. Я тоже ей поклонилась, сознавая, что от ее симпатии ко мне зависит многое, если не все, и мне, без всякого сомнения, придется запихнуть гордость в такие дали, откуда трудно будет ее извлечь, но я сама виновата в своих промашках.
Мы выпрямились, и барыня поджала губки так, что они вовсе пропали в пухлых щечках и превратились в куриную гузку.
— Выйдите все, — негромко велела она мужикам. — И ты, Мартын, выйди. И дверь закрой.
Ее настрой не обещал ничего доброго. Дверь закрылась, и барыня обернулась ко мне.
— Боги нас хранящие, Любовь Платоновна, вы ли это? — проговорила она, всматриваясь без малейшего стеснения в мое разбитое лицо, я же как стояла, так и продолжала стоять истуканом. Какие счеты у барыни могли быть с Любовью Платоновной, кто знает. — Вы не помните меня? Я Софья Поречная…
Значит, Лукищево-Поречное называется так по фамилии помещицы, а не потому, что находится ближе к реке.
— Сейчас, правда, княгиня Убей-Муха, но то такая история… Любовь Платоновна, мы были представлены друг другу на балу у губернатора, мне было всего шестнадцать, я изменилась, верно, но ведь семь лет прошло! Конечно, вы меня не помните. Доходили слухи, что вы сгинули еще до смерти батюшки вашего… Почему вы в крестьянском платье? Что с вашим лицом?
Княгиня перестала тараторить, и так как мне особо нечего было ей рассказать, я пожала плечами:
— То такая история, ваше сиятельство…
— Полно! — обиделась княгиня, причем всерьез. Я передразнила ее и сама не могла сказать, случайно ли это вышло. — Любовь Платоновна, какое «сиятельство», просто Софья. Что стряслось, почему вы здесь? Вас мои мужики так?.. — и она, нахмурившись, указала на мою губу.
