— О старом барине, прежнем, речь, барышня, — сжалилась надо мной уже не девка, а баба, суровая хлопотунья Матрена. — Ты, барышня, смотри: я, да Степка, да старик Семен, да вон и Лушка, — она кивнула на стоящую рядом с нахальной девкой совсем молоденькую девчонку, — мы в приданое пошли ее сиятельству от Поречного, что в Демидовской губернии, отсюда-то ой далече. Князь-батюшка, — она поклонилась, — нас княжне еще на шестнадцать годков подарил. А прочие — те у лукищевского барина были, так и продали их с землей. Вот им и заведено, кощунником.
— Кощунником? — переспросила я. Выражение лица Матрены подсказывало, что барина она едва ли не презирает, но при этом, вот упрямая баба, она попытки не сделала последовать моим указаниям без препирательств.
— А как? — пожала плечами Матрена. — Кажно лето ждем, что его Лесобог покарает. А поди же, живой, что ему сделается. На капище жертву даже в великие дни не носит, и ведь, окаянный, с охоты лишок какой кинет, с лошади не слезая — зайца там или куропатку нещипаную, и прямо на камни. Вот как земля его носит, охальника?
Прочие девки и бабы согласно закивали, проступок лукищевского барина действительно был огромен. Я затруднялась сказать, чему он мог быть равен в моем прежнем мире, но отчего-то подумала — Лукищев держит медведя. Не святотатство ли это похуже, чем принесение в жертву лесному божеству убитого против необходимости животного, причем само подношение, если верить Матрене, было скорее подачкой — на, мол, всесильное нечто, ешь.
— Вот у него, барина, заведено так было — барские комнаты…
— Я поняла, — прервала я Матрену тоном, дискуссий больше не допускающим. Она, возможно, могла бы рассказать что-то о барине, но мне было важно заставить их делать то, что сейчас нужно мне. — Старый барин, святотатец, завел порядок, ты сама ее сиятельству еще в девичестве ее принадлежала, а теперь по указу лиходея и осквернителя живешь. И кто ты после этого?
Матрена остолбенела, девки и бабы попятились. Я перегнула палку, но, понимая, что сказанного не воротишь, несколько раз постучала ладонью по столу.
— Возьмешь цыплят, под вечер на капище сходишь, — велела я как можно более сурово. Слова прозвучали весомо, все уставились в пол. — А вы все подумайте, не грех ли воле богохульника следовать.
Может быть, и не грех, размышляла я, разгоняя наконец дворню работать. Явное пренебрежение лукищевского барина местными верованиями я не знала, как обернуть в свою пользу, поскольку здесь не было даже священников, и спросить было некого, а вот замечание про князя Убей-Муху насторожило меня сильно.
— Что, Любашенька, сегодня в доме такое? — встретила меня сонная, растрепанная и очень недовольная Софья в своем будуарчике. Она чаевничала, горничная Танюшка хлопотала с платьем, и Софья жестом велела ей выйти, а мне — сесть за стол.
Настроение у Софьи было не радужное, суета в имении не дала ей как следует выспаться, хотя солнце перевалило за полдень. Она с неохотой завтракала, а обычно лопала, как редкий мужик, даром что была невысокая и не то чтобы слишком в теле.
— Уборку затеяла, Софья, — улыбнулась я. — Зашла вот спросить… Девки сказали, ваш супруг сюда нет-нет, да и приезжает, как комнаты его готовить и готовить ли?
Софья резко поднялась, перед этим так грохнув фарфоровой чашечкой о блюдце, что я была уверена — разобьет. Она отошла к окну, долго в него смотрела, потом произнесла, не поворачиваясь ко мне:
