Читать онлайн Татьяна Хорунжая - Непокоренные

«Есть миры во Вселенной, где никогда не было

жизни. Есть миры, испепеленные и разрушенные космическими катастрофами.

Нам, Землянам, повезло:

мы живы, мы сильны, благополучие нашей цивилизации

и нашего вида в наших руках.

Если мы сами не позаботимся о собственном выживании, то кто сделает это

за нас?»

Анатолий Иванович Савин

«Вся земля не стоит даже одной капли

бесполезно пролитой крови».

Александр Васильевич Суворов

Глава 1

«Жизнь! Есть ли во Вселенной что-то более прекрасное?

Карасики живые – и даже сами не знают, как они

прекрасны: плавают себе, никогда ни о чем не задумываясь, блестят на солнце серебряными чешуйками.

Трава живая – и она прекрасна даже под водой, неспешно колышется в пронизанной светом низине.

И я живой. И тоже, вроде бы, неплох… Мама говорит, что в моих глазах целое небо».

Я лежал на деревянном мостке, заглядывая туда, где

плавали карасики, и любовался. Так спокойно, неспешно

и размеренно протекало их существование в прозрачной

воде над желтым песком.

Мои размышления прервал звонкий Нюркин смех.

– Николайка! – вся выпачканная в горячем песке

кричала мне маленькая Нюрка. – Пока ты там валяешься,

они опять «тарзанку» заняли!

К ветке старой ивы, наклонившейся к реке, была

привязана веревка, а к ней толстая палка, чтобы удобнее

держаться. Это и была наша старая добрая «тарзанка»,

которую осадила наша ватага деревенских ребятишек.

Павлушка, разбежавшись, красиво прыгнул с «тарзанки» в речку, окатив нас ледяными брызгами. Нюрка завизжала от восторга, а я подставил каплям лицо и плечи. После

жаркого утра, проведенного в пекле покоса, особенно понимаешь, почему в русских сказках воду называют «живой».

Сегодня воскресенье. Полдень. За утро мы уже досыта наработались на сенокосе и теперь наслаждались заслуженной передышкой. В честь выходного дня работы в

колхозе не много, поэтому все торопились успеть сделать

побольше по собственному хозяйству. Мои отец и дядя

заготавливали сено для наших коров. А после сенокоса

начнѐм крыть новую крышу. Дед уже отправился добывать для неѐ дранку1. «Переменная работа называется отдыхом!» – всегда говорил отец.

Работали всем миром, всей деревней. Мужчины косили сочную траву стройными рядами, выкашивали даже

овраги и опушки в лесу, поскольку скотины у всех было

много. А раскидать или перевернуть граблями траву неподсушенным боком кверху, собрать готовое сено в снопы ходили мы и женщины.

Васятка достал старый платок, бережно завязанный

матерью в узел.

– Мне тут маманя харчей малясь дала… – он развязал тугой узел и достал из платка половину краюхи хлеба, несколько луковиц с длинными зелеными перьями и 4

яйца. – Налетай! Яиц на всех не хватит.

– О! Живѐм! – обрадовался Павлушка и без лишних церемоний схватил яйцо для себя и для младшей

сестренки, Нюрки, которую всегда и всюду таскал за

собой. Они жили беднее всех нас, и возражать против

такого поведения никому и никогда не приходило в

голову. Еще одно яйцо взял выпрыгнувший из воды

Сашка.

– Николайка, будешь? – предложил мне последнее

оставшееся яйцо Васятка.

– Да ну…– фыркнул я. – Терпеть их не могу! Они

пахнут противно.

– Ну как хочешь, – Васятка не спеша поел и растянулся на траве, подставляя и без того обгоревшее лицо

горячему солнцу. – Эх, хорошо летом!

– Да уж, это тебе не в школу идти… Хоть бы она

сгорела за лето, что ли…

– Ну вспомнил! Сегодня еще 22 июня, а ты уже про

школу ладишь. Целых 2 месяца впереди.

– Так все равно идти же придется! – уже раздосадовался я. – Лучше уж на сенокосе всю жизнь проработать,

чем к нашему Петру Владимировичу на один урок попасть… Придумали же наказание для детей! Сами-то

взрослые в школу не ходят…

– Если ты двоешник – это не означает, что школа для

всех наказание, – резонно заметил Сашка и, разбежавшись, снова плюхнулся в воду.

– Эй, бездельники! – раздался голос мальчишки,

прибежавшего из деревни. – Вы чего тут как долго? Вас

уже родители ищут!

– Ладно, пойдѐмте домой. Скоро на вечерний покос

собираться, а дома ещѐ работы полно.

Уже на подходе к деревне мы поняли, что что-то

случилось, пока нас не было. Людей на улице было

больше, чем обычно. Все шли к сельсовету с встревоженными и растерянными лицами. Навстречу нам, уже от

сельсовета, пробежала соседская Маруся, размазывая по

лицу слѐзы. Мы переглянулись и молча, не сговариваясь,

сначала ускорили шаг, а потом и вовсе побежали туда,

куда шли все. Волнение нарастало.

На площадке у сельсовета толпилась, наверное, уже

треть жителей деревни. Раньше на этом месте стояла церковь, у которой люди собирались по всем важным деревенским событиям. Церковь взорвали еще до моего рождения, а место всеобщего сбора осталось. Люди шумно

галдели, ничего было не разобрать. Мы кинулись в толпу.

– Что случилось? Да что случилось? – стали спрашивать мы всех подряд. Никто не обращал на нас внимания.

Коля увидел знакомого и схватил его за рукав.

– Что? Что случилось?

Знакомый обернулся.

– Война! По репродуктору объявили…

Коле показалось, что он не расслышал.

– Война? Да с кем же?

– С немцами. Фашисты идут…

Коля в растерянности выпустил рукав знакомого. Мы

ещѐ не могли понять, чем это грозит нашей стране,

нашим семьям, нам самим. Но каждому поскорее захотелось домой, поближе к своим. Мы как-то незаметно стали

расходиться кто куда.

Я тоже пошел домой. И, кажется, ничего ещѐ не изменилось, и вроде бы то же горячее солнце в небе, и так

же ты идешь домой с речки. Но по лицам идущих рядом

с тобой взрослых понимаешь, что случилось что-то

непоправимое, необратимое и неизбежное, и надвигается

что-то огромное и страшное.

И только маленькая Нюрка неуместно продолжала

смеяться. Она вообще не понимала, что происходит.

Я помню, как рядом со мной ветер – суховей гнал по

пыльной дороге клубочки свежего сена. И девчонка с соседней улицы побежала по деревне с печальной вестью:

«Война!..», и крик ее разносился далеко по уголкам дворов, надолго застревая в головах всех, кто его слышал.

Наверное, до последнего моего дня этот крик будет стоять у меня в ушах.

Так начался первый день нашей войны. Так закончилось наше детство.

* * *

Дома уже знали. Мне не пришлось ничего рассказывать. Мама с порога не дала мне и рта раскрыть:

– Иди за дедом сбегай на делянку!

Я побежал через усадьбы в лес. Дед заготавливал

дранку и ничего еще не знал. Сидя на пеньке, он обычным топориком обрабатывал грубые поленья, превращая

их в гладкие, красивые дранки, которые кидал рядом в

большую груду. Приятно было смотреть на его работу.

Все в селе знали, что наш дед – лучший плотник. «Надо с

любовью свою работу делать, тогда всѐ получится!» –

всегда говорил он. Я встал у берѐзы и стал любоваться.

Дед заметил меня. И хотя его улыбку не было видно

в красивой седой бороде, но я видел, что его голубые

глаза улыбаются.

– Чего? – спросил он меня. – Мать обедать зовет?

– Там это… – вспомнил я, зачем пришел. – Война

началась…

Дед занес было топорик и вдруг замер с поленом в руке. Руки его опустились и бросили вдруг ставшее не нужным полено:

– Крышу, видно, уже не сделаем…

Встал, отряхнулся от стружки и пошѐл домой.

Этот обед стал семейным сбором. Пришли мамин

младший брат с женой и дочкой и соседский дед Митрич,

вечный наш товарищ. Он оказался единственным из нас,

кто лично слышал объявление народного комиссара Вячеслава Молотова по радио.

Когда пришли мы с дедом, все уже сидели за столом,

обедали и обсуждали важное правительственное сообщение. Мать ставила на стол чугун с горячими ароматными

щами. Обе мои младшие сестры прискакали на запах,

подсели к двоюродной сестрѐнке, и детская сторона стола сразу облепила тарелку с вкусным хлебом, который с

утра испекла мама. Соседский дед Митрич сидел у входа

на стуле, отказавшись обедать, и вещал:

– … Так и сказал, я сам слышал: «Сегодня в 4 часа

утра германские войска без объявления войны напали на

нашу страну…» Города на границе бомбят… – он приподнялся, чтобы пожать руку деду.

– Сам Молотов сказал? – уточнил дед.

– Молотов-Молотов! Вот те крест! А он шутки шутить не будет! Читает, а сам сбивается и будто с трудом

выговаривает… И добавил в конце ещѐ: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

– Конечно, будет! – хмыкнул мамин брат. – Еще мы

не давали наших обижать!

– Садитесь щи хлебать! – позвала нас мать. Я сел к

сестрам и взялся за ложку.

– Наших-то мы, понятно, в обиду не дадим. Финнам вон

всего год назад показали, как наших обстреливать! Но кто

дома останется, если мы на войну уйдем? – отец нахмурился.

– Ну сходим, надаѐм им по шее, да вернемся урожай

убирать! – бахвалился дядя.

– Какая еще война? В самый покос! А работать кто

будет? – мать явно не собирались их отпускать ни на какие другие фронты, кроме покоса и крыши.

– Ну как ты думаешь, есть ли у нас шанс остаться в

тылу, если мне 34, а ему – он кивнул в сторону маминого

брата – 28? – он задумчиво положил ложку.

Мать махнула полотенцем в знак того, что и слышать

ничего об этом не хочет, и ушла в чулан за кашей.

– Сказала – не пущу!

– Да немцы от нас еще драпать будут! – горячился

дядя. – Жаль только, что сына своего не увижу… – его

жена с огромным животом сидела рядом и едва глотала

хлеб вперемешку со слезами.

– Э-эх, молодой ты еще, горячий и бестолковый! –

урезонивал его дед. Сам он знал, что такое война, не по-

наслышке: и в первой мировой воевал, и в гражданской… Никогда его жизнь не баловала.

– Да не переживайте вы! Всѐ мы успеем – и фашистов прогнать, и крышу покрыть!

Я робко подал голос:

– А если не успеем?.. А если не мы фашистов, а они нас?..

Все замолчали и посмотрели на меня.

– А ты чего слушаешь, когда взрослые разговаривают? – крикнула мне мать из чулана. – Ешь быстрее и иди

сено переворачивай! И Нарядку из стада не забудь встретить, когда с сенокоса пойдѐшь.

* * *

Ночью родила жена дяди.

«Сыном» оказалась малышка, которую назвали Любой. «Любовь! – сказал дядя. – Это имя подходит каждой

девчонке! А особенно тем, кто родился в день начала

войны».

– Вот тебе и сын! Опять девка! – смеялись утром дед,

отец и Митрич, когда дядя пришел с благой вестью.

– Ну и что ж, что девка! Папино счастье – дочки! –

дядя делал вид, что никогда и не говорил до этого фразы

навроде «Мне только сына!», «Ну наконец-то и у меня

сын будет!» и теперь страшно гордился дочерьми. – Да

дочки, если хочешь знать, только у настоящих мужиков

рождаются!

– Что ж, выходит, я не мужик, коли у меня два балбеса родились, что ли? – рассмеялся Митрич.

Все хохотали.

– Ну мужик-мужиком, а спор-то ты проиграл…–

напомнил дяде отец.

– Какой ещѐ спор?

– Что если опять девчонка родится – на руках до

сельсовета пройдешь.

– А я от слов своих не отказываюсь! – вспомнил дядя, вскочил на руки и пошел через порог на улицу. Мы

пошли за ним – контролировать. Видя такую процессию,

к нам, хохоча, присоединялись и зеваки на улице, и к магазину мы пришли уже большой толпой.

– Мужик сказал – мужик сделал! – и дядя снова встал на

ноги. – А вот, я помню, ты говорил, что Митрича до Петровны

на плечах донесешь, если я на руках до сельсовета дойду…

* * *

Жаль, но радоваться Любиному рождению пришлось

нам совсем недолго.

Отец оказался прав: уже к вечеру повестки принесли

в каждый двор. И везде, откуда выходил разносчик, раздавался плач.

В нашей семье их оказалось аж три штуки: для отца,

дяди и деда.

Митрич, давний товарищ деда, прошедший с ним не

одну войну, увидел повестку деда и захохотал:

– Иваныч, да неужто и тебя в мужики записали?