Зато отец прощался так, будто уходил как обычно
на сенокос. Он знал: долгое прощание – лишние слѐзы.
Новобранцев собирали у сельсовета. Здесь уже толпились семьи односельчан и рядами выстроились открытые грузовики, в которых с минуту на минуту увезут
наших близких. Пора было прощаться. Отец посмотрел
на мать.
– У тебя подмога остается, – отец хлопнул меня по
плечу. – Вон какой вымахал! – я действительно был высоким и крепким для своих неполных 13 лет. – Не зря ты
на него столько каши переводишь! А сенокос…
– Плевать на сенокос!.. – перебила его мать. – Ты
только вернись живым…
В глазах матери стояли слѐзы, но она не позволила
себе плакать. Кажется, она только сейчас поняла, что
прежняя жизнь может не наступить уже никогда.
– Возьми рушник, – она протянула ему белое полотенце, которое раньше никому не разрешала трогать. –
Никому его не отдавай.
– Это тот самый оберег, который ты к нашей свадьбе
вышивала… на долгую и счастливую жизнь?
Мама кивнула:
– Одной мне он не нужен… – ее подбородок задрожал, она поцеловала отца и отошла в сторону, чтоб ни
одной слезинки ее отец не увидел.
Отец обнял всех по очереди, а потом и меня. Только
сейчас, обнимая его, я заметил в его глазах такую тоску,
будто разом умерло всѐ, что он так любил в жизни.
Наверное, он многое хотел сказать, но не смог. Сказал только:
– Ты старший. Будь мужчиной. – И запрыгнул в кузов грузовика, где уже сидели остальные мирные труженики села, за один день вдруг ставшие солдатами. Помню
их сосредоточенные и печальные лица. Как-то неожиданно машины тронулись, и за ними с воем побежали несколько женщин и детей, не нашедших в себе сил расстаться с мужьями, отцами и сыновьями. Постепенно,
одна за одной, они начинали отставать, и только соседская Маруся провожала тятеньку до тех пор, пока не упала. Машины скрылись в пыли за поворотом.
И наши уехали.
* * *
Дома сразу стало пусто. Чего-то не хватало. Я слонялся по дому, пытаясь заполнить непонятную пустоту,
но скрыться от горестных мыслей было некуда. Еще позавчера всѐ было хорошо, мы шли на сенокос и думали,
как лучше покрыть крышу, а сегодня… Я не заметно взобрался на печь в уютный уголок под дедовой фуфайкой и
уснул.
Ласковое июньское утро проникало в избу лучами
солнышка в щелочки льняных занавесок. Было еще очень
рано и все дети еще спали. Назойливая муха стала всячески будить меня, поползла по моей руке, садилась на щеку. Сквозь сон я начал смутно припоминать, что вчера
случилось что-то неприятное. И вдруг вспомнил: война
началась! Наши ушли… Сон как рукой сняло. Я вскочил.
Внизу, под печкой, мама уже раскладывала какие-то
узлы. Завидев, что я проснулся, мама прошептала, чтобы
не будить моих сестѐр, спавших на полатях:
– Николайка, идем помогать узлы таскать!
– Что это за узлы?
– Тѐтя к нам жить переходит.
– Зачем? – удивился я.
– Ну сам подумай: как она одна справится и с колхозной работой, и с домашним хозяйством, и с двумя дитями? А нас много, всем миром справимся. Вместе и
сподручнее, и веселее.
Несмотря на то, что у тѐти был новорожденный ребенок, работу в колхозе никто не отменял. Моя мать жалела тѐтю и взялась помогать ей. Уходя утром в колхоз,
сначала она работала за себя, а потом и за тѐтю.
Мы быстро перенесли незамысловатое тѐтино хозяйство, перегнали к себе на двор скотину. Рядом с нашей
толстой и бойкой рыжей Нарядкой встала еще одна, чѐрно-белая корова Зорька.
– Эх, восемь девок один я! – смеялся Митрич над дедом.
