сени двери и долгие шаги. Наконец, входная дверь открылась и молодая женщина, кутаясь в платок, высунулась наполовину и протянула нам немного квашеной капусты в старом берестяном туеске.
– Просящему дано будет… Простите, ребят, но
больше дать нечего…
От стыда мне хотелось провалиться сквозь землю.
– Бог спасѐт. – Я еле повернул язык, чтобы поблагодарить. Господи, стыдобища какая… Никогда в жизни
мне больше не было так стыдно…
Я спрятал за пазуху туесок. «Каждая дверь… Каждая
дверь…» – проговаривая про себя Павлушкино наставление, я пошел к следующей избе, волоча за собой Нюрку.
Мы ходили, побирались… Кто подал через плетень
такого же хлеба, как мы дома ели, с лебедой и соломой,
кто по ложке пшенной каши, сваренной на воде. И вдруг
одна женщина с почерневшим от слез лицом вынесла
краюху настоящего хлеба. Настоящего! Не из лебеды и
мерзлой картошки, а из хорошей ржаной муки!
– Помяните моего сына. Он свежий, вчера пекла… –
сказала она и ушла назад в дом.
Взяв краюху, которая согревала озябшие руки домашним теплом, я понял, что больше не смогу заставить
себя ходить по дворам. Да и хватит мне добычи на сегодня. Я поделился хлебом с Нюркой и пошѐл домой. Совесть успокаивало только то, что сейчас я накормлю добытым хлебом своих.
Дома мать перешивала дырявые штаны средней
сестры, чтобы отдать их носить младшей. Я снова
набрался храбрости, подошѐл к столу и начал выкладывать добычу на стол. Мать застыла с шитьѐм в руках.
Моя младшая сестренка тихонько подошла, встала рядом
с ней и смотрела на хлеб.
– Откуда это? – строго спросила мать, когда я выложил последнюю краюху.
– Раздобыл, – сказал я заготовленное заранее слово.
– Ты что, попрошайничать ходил? – она отложила
шитьѐ и угрожающе встала.
– Я… только с Павлушкой…
– У Павлушки в семье и до войны есть нечего было! –
громко отрезала мать. – Концы с концами свести не могли –
ртов больше, чем добытчиков! А сейчас и вовсе…
– Я … только… – я не мог вставить и слова.
– Ты понимаешь, что люди вам, может быть, последнее отдают?.. Потому что отказать не могут! Не смей с
Павлушкой больше ходить!
– Помрем ведь с голода… – попытался возразить я.
– Значит, судьба у нас такая! – совсем раскричалась
мать. – А чтоб больше я не слышала, что мой сын милостыньку просит!
Да, у мамы непростой нрав, но на детей она никогда
не кричала, поэтому слова еѐ произвели на меня впечатле-
43
ние. Я стоял, уставившись в пол и не знал, как вести себя
дальше. Мать, похоже, тоже не могла решить, как поступить с моей добычей. Положение спас Алѐша. Ему было
всѐ равно, каким он добыт способом и за что меня ругает
мать. Он просто схватил кусок хлеба и убежал на печку.
– Мааам… попросила сестренка, воспользовавшись
нашей паузой. – А можно я тоже хлеба возьму?
– И я тоже! – спрыгнула с печи вторая. – Мне тоже
можно?
Мать молча вышла в чулан. Я раздал добычу сѐстрам
и сам не стал есть. И мать не стала. И дед тоже не стал.
* * *
В колхозе дела складывались тоже неважно. Посчитав остатки хлеба по амбарам, помощник председателя
пришѐл в ужас. Едва хватало только на весенний посев.
– Ведь говорил же, не надо было весь хлеб ссыпать! –
с отчаянием в голосе пенял он председателю. Тот задумчиво гладил жидкую бородѐнку.
– Что ж, надо было сразу «к стеночке» идти?
– Оно-то к стеночке, могѐт быть, и лучше было б,
чем медленно с голоду всем миром помирать!
Председатель молчал.
– Как я людям скажу, что дать им нечего? Как я им в
