Непроторенная дорога - страница 2

Шорох страниц вернул его в настоящее. Дима перелистнул несколько листов дневника, остановившись на схеме моста, которую Катя нарисовала ему на салфетке в кафе. «Сталь может гнуться, если верит в ветер», – написал он тогда, а Лена, подсмотрев, добавила снизу: «И любит того, кто её гнёт». Теперь этот мост стоял в Сибири, перекинувшись через реку, которая когда-то унесла детство его отца. Дима закрыл глаза, представив, как Катя, уже седая, но всё такая же стремительная, ведёт экскурсию: «Этот изгиб – метафора выбора, который кажется ошибкой, пока не пройдёшь до конца…»

В камине рухнуло полено, рассыпавшись искрами, и тень на стене вздрогнула, повторив движение Димы. Он потянулся к шкатулке с безделушками – ракушке с Балтики, билетику в кино с Леной, стеклянному шару, где внутри вечно кружила снежная буря вокруг мальчика с кубиками. На дне шкатулки лежала смятая записка от Маши: «Твои уравнения сжигают, как виски. Но я предпочитаю трезвость». Он так и не решил, была ли это похвала или упрёк.

Возвращаясь к дневнику, Дима обмакнул перо в чернильницу. Рядом с незаконченной фразой он вывел: «…а в том, чтобы идти, сверяя путь с ритмом сердца». Чернила легли неровно, расплываясь в жилковатый узор, похожий на карту рек. За окном метель стихла, уступив место тишине, и в этой тишине он услышал собственное дыхание – мерное, как шаги.

На пол упал луч света, подсветив фотографию Алины с учениками. Они стояли в кругу, держа в руках плакаты: «Квадратный корень из любви = бесконечность», «Гравитация – это тоска по земле». Дима провёл пальцем по её улыбке, вспомнив, как она в десять лет, надев его очки, декламировала: «Слагаемые жизни не сходятся в сумму – ищи остаток в мечтах!» Тогда он понял: его бунт против «правильных ответов» прорастёт в ней цветами, которые он даже не пытался вообразить.

Достав из кармана мелок, подаренный Алиной в прошлом году («Чтобы рисовать на стенах вселенной!»), Дима аккуратно обвёл незавершённый лабиринт. Линии заиграли, соединяя «страсть» и «разум» мостом из звёздочек. Он не решал головоломку – он дарил ей новые пути.

Напоследок Дима открыл ящик стола, где под слоем писем лежала медаль из школьных лет. Тусклый металл отразил его лицо – морщинистое, но с глазами того мальчишки, что рисовал зелёное солнце. «Ты так и не стал тем, кем тебя хотели видеть, – подумал он, кладя медаль на страницу. – Зато стал собой».

Снег за окном снова закружился, но теперь – медленно, словно вальсируя. Дима закрыл дневник, погладив корешок, и поставил его на полку рядом с детскими кубиками Алины. Засыпая под шёпот метели, он улыбался: последняя загадка так и останется незавершённой – как приглашение для тех, кто придёт после.

Деревянный дом, похожий на гигантский сундук, спрятанный в сугробах, дрожал под напором февральской пурги. Снег, как белые пчёлы, бился в стёкла, пытаясь проникнуть внутрь, но упрямые ставни, сколоченные из лиственницы, не поддавались. В сенках пахло смолой и замерзшей шерстью – отец только что вернулся из шахты, и его тулуп, брошенный на лавку, ещё хранил холод, пропитанный запахом угля и вечной мерзлоты. В избе воздух был густым, как кисель: пар от котла с можжевельником смешивался с ароматом ржаного хлеба, который мать, Татьяна, пекла на рассвете, ещё до первых схваток.

Она лежала на кровати, сбитой из кедровых плах, пальцы впивались в лоскутное одеяло – подарок свекрови на свадьбу. Каждый стежок, жёлтый, красный, синий, теперь расползался под её ногтями. «Как узоры на морозном стекле», – мелькнуло в голове, но новая волна боли скрутила тело, заставив сжаться. Над кроватью висела икона Николая Угодника, лик которого потемнел от времени, но глаза, написанные яичной темперой, всё так же следили за каждым углом избы.