Непроторенная дорога - страница 3

Акушерка Марфа, женщина с руками, похожими на корни векового кедра, похаживала у печи, помешивая железным ковшом отвар из брусничных листьев. «Ну, Таня, скоро встретишься со своим бунтарём», – хрипло усмехнулась она, вытирая лоб подолом домотканой рубахи. Её голос, грубый от махорки и возраста, казалось, исходил не из горла, а из глубины сибирской земли.

В сенях, уткнувшись лбом в проём двери, стоял отец – Иван. Его широкие ладони, привыкшие дробить угольные пласты, теперь беспомощно сжимали костяной гребень Татьяны. Он слышал её сдавленные стоны, и каждый из них вонзался в грудь острее, чем кирка в породу. Вспомнилось, как неделю назад, в шахте, обрушилась кровля – тогда он, пригнувшись, ползком вытащил напарника, а сейчас не мог сделать ничего, кроме как жевать мятую папиросу.

– Вань, иди сюда! – крикнула Марфа, распахивая дверь. Поток морозного воздуха ворвался в избу, смешавшись с жаром печи.

Иван шагнул через порог, и тут же громкий крик младенца разрезал воздух, словно трещина во льду. Татьяна, бледная, но улыбающаяся, прижимала к груди свёрток, завёрнутый в рубаху мужа.

– Гляди, кричит так, будто уже спорит с миром! – Марфа хлопнула Ивана по плечу, оставив мучной отпечаток на ватнике.

Отец приблизился, неуклюже согнувшись, будто боясь раздавить хрупкое существо своей грубой силой. Младенец, красный и сморщенный, сжимал кулачки, будто готовился к бою. Его крик не был плачем – это был вызов, брошенный тишине спящей тайги за окном.

– Назовём Димой, – прошептала Татьяна, переводя взгляд с иконы на мужа. – Пусть будет упрямым, как наш край.

Иван кивнул, проводя мозолистым пальцем по щеке сына. В его памяти всплыли собственные детские зимы: как он, семилетний, три дня бродил в метели, спасая заблудившуюся собаку, как отец, шахтёр с обожжёнными взрывом руками, учил его: «Сибирь ломает слабых. Стань крепче её».

– Упрямство – не порок, коли за правое дело, – пробормотал он, и в голосе его прозвучала нота надежды.

Марфа меж тем развешивала над колыбелью обереги: пучок высушенного багульника, медвежий коготь на шерстяной нити, тряпичную куклу без лица – «Чтобы злые духи дорогу не заплутали». Колыбель, выдолбленная из ствола лиственницы, ещё пахла смолой. Дед Ивана, знавший секреты тайги, вырезал на изголовье узор – спираль, символизирующую бесконечность жизни.

– Спираль-то, гляди, как наша речка зимой, – заметила Татьяна, слабо улыбаясь. Её пальцы, ещё дрожащие от напряжения, гладили тёплую щёчку сына.

Иван подошёл к окну, отдирая примерзшую тряпку от рамы. За стеклом, в синеве ранних сумерек, метель выписывала кольца, будто пытаясь повторить узор на колыбели. «Вырастешь – сам вырежешь свой путь», – мысленно обратился он к сыну, чувствуя, как в груди разливается странная нежность, похожая на боль.

Татьяна засыпала под монотонное покачивание колыбели, которую Марфа двигала ногой, напевая старую колыбельную про медвежонка, ищущего дорогу к звёздам. Иван сидел на лавке, чиня капкан, но взгляд его всё возвращался к спирали над сыном. Вдруг младенец зашевелился, и отец заметил, как его крошечная ручка непроизвольно повторила изгиб резного узора.

– Упрямец, – хрипло усмехнулся Иван, впервые за день разжав кулаки.

Ночью, когда метель утихла, превратившись в тихий шепот снега, Иван вышел во двор. Воздух звенел от мороза, как натянутая струна. Он прошёл к сараю, где в углу, под холщовой тряпкой, лежали игрушки, вырезанные в минуты редкого досуга: деревянный медведь с подвижными лапами, лось из коряги, набор кубиков с выжженными буквами. Взяв один кубик, он провёл пальцем по букве «Д», оставшейся от незаконченного имени младшей сестры, умершей в голодную зиму.