Год тыща четыреста девяносто второй,
Колумб океан переплыл голубой,
А церковь решила: евреев долой!
На берег тут вышел индеец босой
И спросил: «Ну и кто тут индеец?»
Но доктору Морсу я этот стишок, разумеется, читать не стал. Сказал лишь:
– Я ничего не смыслю в средневековой Иберии. Признаюсь, она для меня вообще загадка.
Декан вздохнул, набил трубку.
– Он занимается средневековой Иберией и… – доктор Морс сделал паузу, – историей евреев.
И в клубе дыма допил стакан.
– Вот я и спрашиваю, – декан причмокнул, – могу ли я рассчитывать, что вы, так сказать, встретите его честь по чести, познакомите с факультетом – в общем, окажете ему радушный прием, ведь радушный прием – это важно.
– И благоприятная обстановка.
– Именно. А потом скажете нам, что думаете.
– О чем?
– Кому и судить, как не вам, ведь вы так замечательно вписались в наш коллектив и этот человек – один из ваших.
– Один из наших?
– Я рад, что вы меня понимаете.
Мы замолчали. Я не хотел пить второй коктейль, но тут не удержался и пригубил.
– Буду откровенен. Этого человека, этого кандидата нам навязали. И навязал не кто иной, как Хагглс. Хагглс из семинарии. Ему нужно, чтобы кто-то преподавал Библию. Резюме нам шлют постоянно, даже когда у нас нет вакансий, Хагглс их просмотрел и, видимо, отыскал единственного специалиста по истории Европы, который вдобавок смыслит в гебраистике. – Доктор Морс постучал трубкою по столу. – Если Хагглсу так занадобился преподаватель Библии, взял бы монахиню. Или платил бы вашей жене. Она ведь хорошо знает Библию?
Я покачал головой, доктор Морс вытряхнул табачные крошки из складок на брюках и откинулся на спинку кресла, так что травянистый кардиган обтянул его брюхо; в промежутках меж плетеных кожаных пуговиц виднелась кипяченая рубашка. Я таращился на эти пуговицы, эти промежутки, и мысли мои блуждали от этих белесых полос к должности штатного преподавателя.
– Простите меня, Руб. Кажется, мы единственный гуманитарный университет в Америке, отказывающийся смириться с отделением церкви от государства. Хагглс имел наглость предложить администрации его кандидатуру, а администрация, в свою очередь, предложила ее мне – он обратился к ним в обход меня и не оставил мне выбора, пришлось пригласить этого человека на собеседование. Впрочем, его я ничуть не виню. Он же не в курсе наших закулисных интриг. Он ученый, он ищет работу. И, между прочим, ученый талантливый. По крайней мере, так мне говорили.
Стакан, хоть и полупустой, тяготил мою руку.
Но доктор Морс улыбался.
– Руб, никто из нас не обязан разбираться во всем. Даже вы. Ваши коллеги из состава комиссии помогут вам оценить кандидата. Я предложил в члены комиссии доктора Гэлбрейта, доктора Киммеля и доктора Хилларда. Ну и я, председатель.
– То есть я единственный американист?
– Видимо, так, Руб. Фигура во многом уникальная. – Он потянулся к крышке ядра, выбил трубку. – Если у вас появятся соображения о познаниях нашего кандидата, я охотно их выслушаю, но не менее охотно я выслушаю ваши соображения о нем как о человеке. О его характере. Годится ли он, соответствует ли.
– Чему?
– Я хочу знать, впишется ли он в коллектив. Станет ли своим в Корбине.
– Польщен, что вы считаете, будто мне хватит квалификации. – Я допил коктейль. – По крайней мере, на это.
Доктор Морс усмехнулся, вытряхнул последние угольки в перевернутую черепную коробку пушечного ядра, где они и тлели.
