Меня не покоробили слова бабушки, у меня звучала фраза в голове: «Я хочу как Олеся». Я хочу любить то, что у меня есть, делиться этим или не делиться в соответствии со своим желанием. Уметь отказывать независимо от реакции второй стороны, не боясь последствий. Даже если я для кого-то дурной пример.
Отношения между детьми – Олесей, Катей и Петей – закрыли внутри меня вопрос про жадность. И я стала не просто говорить, что это нормально, поскольку прочитала это в какой-то книге или услышала от психолога, а поняла: это и вправду нор-маль-но. Я ответила себе на вопрос, почему кто-то спокойно принимает отказы, а кто-то нет: потому что кому-то разрешили не делиться, и я себе разрешила. Я и раньше отказывала, но с титаническим усилием над собой.
22 ноября. Этот день стал для меня морально непростым.
В восемь утра К. приехал на встречу с главврачом. Секретарша главврача позвонила на пост нашего отделения и пригласила меня в кабинет. Я выдохнула, собрала волю в кулак и пошла. Я не знала, что нас ждет, но приняла для себя, что это действие ради здоровья дочери, плохое отношение я перетерплю. Конечно, простой разговор здоровья пациенту не добавляет, но останавливает внутренние метания родителей, как бы это ни обесценивалось медиками.
Что для меня стало неожиданностью – главврач велел вызвать заведующую нашего отделения, Елену Степановну. Напомню, сам главврач был хирургом, и почему-то я думала, что разговор будет только лично с ним. Но он не вникал в историю болезни Олеси, да и не должен был. Пока мы ждали Елену Степановну, в кабинет заглянула секретарь и сообщила, что в операционной готов пациент, ждут главврача для начала операции. Он лишь кивнул.
В кабинет вошла Елена Степановна, и ее лицо изменилось, когда она столкнулась взглядом со мной: она не ожидала увидеть тут меня и не готовилась к этому разговору.
Главврач начал беседу:
– Елена Степановна, что у нас по Долгановой?
На лице Елены Степановны отразился спектр эмоций: растерянность, злость, замешательство. Она говорила и периодически переводила взгляд на меня. Это был недобрый взгляд.
– У Долгановой подтвержденная гепатобластома, лечение мы начали по протоколу, мама в курсе. Я вообще не понимаю, зачем было беспокоить вас. Маша, у тебя есть какие-то вопросы? – обратилась она ко мне. – Ты у врача своего спросить не могла?
– Да, есть вопросы, ответы на которые я не получаю, – начала объяснять я, чувствуя неловкость. Кажется, я получила то, чего и боялась.
– Зачем вы пошли таким путем? Зачем беспокоите главврача? Вы знаете, что у него много работы? Его ждет пациент, а он вместо операции должен сейчас с вами разговаривать.
К. чувствовал себя спокойно и уверенно, а я – нет. Мне еще нужно было как-то дальше взаимодействовать с заведующей, человеком, от которого зависит жизнь и здоровье Олеси, поэтому ее слова сильно задевали меня, хоть я и понимала их бредовость.
– Мы еще до госпитализации договорились с главврачом о разговоре: как только картина с диагнозом прояснится, мы встретимся и обсудим все детали. Нам важно понимать, что происходит. Речь идет не о претензиях к вам. Когда появилась договоренность, с вами еще никто не был знаком, – сказал К., и я была благодарна ему в тот момент.
Елена Степановна немного скривилась:
– Все понятно. Что вы хотели узнать?
– Мне хочется понять данные онкомаркеров, почему в заключении написано «Pretext 4», поражение всего органа, почему выбран самый последний протокол, с очень высоким риском… – начала я.
