Я ведь задавала эти вопросы врачу, но не получила на них ответы. Перечитала много литературы, но так и не нашла соответствия Олесиным данным.
– Зачем вам это знать – вы что, врач? Данные я не знаю, они в карте, карта у Оксаны Петровны, – прокомментировала Елена Степановна.
– Значит, пригласите ее, – сказал главврач.
Спустя несколько минут Оксана Петровна с Олесиной картой была в кабинете. В отличие от Елены Степановны она была спокойна. Мы обсудили анализы, вводимые препараты, возможные побочные действия, но причину выбора именно такого протокола я так и не поняла. Скажу наперед: несмотря на то, что в том разговоре я замечала некоторые противоречия с изученными в интернете научными работами медиков, в дальнейшем на практике мы получали ровно те препараты, с тем таймингом и в тех дозировках, что я и ожидала после прочтения этих работ.
К. спросил, стоит ли нам смотреть в сторону заграницы или других российских клиник. Врачи сказали, что нет. Главврач рассказал об открытии новой операционной в конце года и о том, что организует прилет лучшего в России детского хирурга-онколога, специалиста по печени, к тому моменту, когда Олеся будет готова к операции. Протоколы, сказал он, везде едины, будь то Россия или другая страна, препаратами больница обеспечена, препараты импортные. Нам не стоит тратить деньги, а самое главное – время. К тому же говорилось о дороговизне и негуманности зарубежных клиник.
– Если деньги закончатся, вас просто выставят за порог, – аргументировал кто-то из онкологов.
Но помимо разговора по делу Елена Степановна не упустила шанс напомнить главврачу:
– Им вообще-то еще в 2019 году было рекомендовано обратиться к онкологу, но они же самостоятельные… Потому ребенок тяжелый, ребенок запущенный…
– Так… Остановитесь! – прервал ее главврач.
Как эта информация относилась к диалогу, я не знаю. Она бы имела значение при рецидиве, если бы в 2019 году мы получали лечение или было бы какое-то вмешательство. Но на дворе был 2021 год. Того случайного УЗИ могло попросту не быть, и мы поступили бы в больницу с той же картиной. Тогда, вероятно, ребенок считался бы не запущенным, а скорее, недообследованным.
Елена Степановна словно хотела сказать мне – все худшее, что могла сделать для своей дочери, я уже сделала, а теперь бы хорошо заткнуться и не вредить больше, просто слепо доверять врачам, которые согласились лечить моего запущенного ребенка.
В горле у меня снова стоял ком. Это слово, запущенный, было камнем в мой огород. Запущен кем? Ну мной, конечно!
Так мой страх про испорченные отношения с врачами подтвердился. Какое-то время мне предстояло выносить общение с заведующей, которая разговаривала сквозь зубы. В отличие, кстати, от Оксаны Петровны, которая оставалась после осмотров, чтобы я могла задать ей вопросы. Так, совершенно по-разному, на нас отреагировали два врача. При этом в отделении у Оксаны Петровны было гораздо меньше поклонников, чем у Елены Степановны.
Маятник неведения я успокоила. Маятник неловкости перед Еленой Степановной раскачала. Вина перед Олесей не усилилась, она и до этого была на грани, некуда уже было ей расширяться. Но такое состояние меня устраивало больше, чем неведение. А Оксану Петровну я стала даже больше уважать за то, что она не разозлилась на меня, вызванная на встречу к главврачу, и ни разу за все наше лечение не подпустила ту самую шпильку про 2019 год. А ведь еще несколько дней назад у меня было желание сменить лечащего врача из-за отсутствия обратной связи. Теперь желание пропало.
