Ничего страшного. Сказать «да» несправедливому - страница 5

Вечером забираю Олесю из сада, предлагаю ей ехать домой, но она помнит, что сегодня в клубе Хэллоуин, и мы собирались сходить на него. И в этот момент в голову приходит мысль о том, что… вдруг ей осталось жить недолго? Соглашаюсь ехать в клуб, понимаю, что просто сидеть и ждать ее в машине у меня не получится, опять иду отвлекаться в зал.

В тот вечер я прошагала двести этажей на тренажере – и не устала. Прошла бы еще, если бы праздник длился дольше.

Что было дома в тот вечер, я плохо помню. Помню, что появился страх перед ночью. Страх засыпать и не контролировать, что происходит с дочерью. Сейчас понимаю, что он часто возникал у меня и после постановки диагноза, во время лечения. Но и до всего этого страх был тоже, просто проявлялся не так ярко. Хорошо, что в тот момент я жила не одна, с нами были моя сестра и ее пес Бэтмен, который и развлекал Олесю.

На следующее утро за нами заехал К. и отвез в клинику к онкологу. Пришлось записываться и идти на платный прием, так как ждать я не могла.

В кабинет мы зашли вместе, втроем.

Онколог, женщина с глубоким взглядом и ярко-синими глазами, начала диалог с Олесей:

– Как тебя зовут?

– Олеся-девочка.

Доктор рассмеялась и продолжила осмотр.

Олеся всегда так представлялась. Только позже, уже во время лечения, слово «девочка» стало важным: после потери волос онкопациенты выглядят бесполыми.

Врачу потребовалось пять минут осмотра, чтобы сказать, что опухоль злокачественная. Я не спрашивала, как она это поняла, но и не спорила.

– Как долго это лечится?

– Месяца четыре. Вам нужен больничный?

– Нет.

– Госпитализируетесь восьмого ноября в детское онкологическое отделение.

Дальше подключился К., я ушла в телефон, пытаясь за десять минут до конца приема решить или хотя бы осознать кучу проблем, с которыми мне придется столкнуться: работа, ипотека, спортзал, записи на процедуры, встречи, садик… Когда я читала о злокачественных новообразованиях печени, я примерно представляла все, через что нам придется пройти, поэтому больше вопросов врачу не задавала, понимая, что она не даст мне сейчас ни ясности, ни гарантий, ни спокойствия.

Олеся сидела у меня на руках и терпеливо ждала окончания приема. Она и раньше была у врачей, вела себя спокойно, ведь во время осмотра никто не причинял ей вреда, и всегда это заканчивалось тем, что мы ехали домой или в кафе.

Мне хотелось поскорее выйти на улицу, вдохнуть воздуха. Остальное происходило на автомате. Мы забрали вещи из гардероба, получили на руки заключение – и, наконец, вышли на воздух, морозный и свежий.

Сажаю Олесю в машину, звоню маме: мне надо срочно разделить с кем-то эту новость, мне одной не вместить ее. Едем домой, Олеся пытается узнать, почему я плачу. Уже не помню, что я отвечала, – за меня больше говорил К.

Дома К. был с Олесей, пока я ревела, осознавала, сообщала эту новость родственникам, на работу, в садик, в зал, писала риелтору, что хочу продать квартиру, которая была в ипотеке. Меня захлестывал страх. А еще всегда есть надежда, что диагноз – это ошибка, что все рассосется каким-то чудесным образом. Я тоже надеялась, что скоро мы пройдем обследования, и, конечно же, окажется, что это не рак. Наверное, это была стадия отрицания. Но об этом я не говорила никому, а если что-то подобное говорили мне, останавливала таких успокаивающих, потому что боялась укрепиться в своей надежде, а потом снова лишиться ее. Крушение надежд – это очень больно, и я еще не раз испытаю это, пока не научусь относиться к такому краху по-другому. Точнее… пока не перестану надеяться вообще.