Знаю, что дальше я бы боялась педофилов, аварий, падений с высоты и прочего. Ведь мозг мой выдает такие яркие и разнообразные фантазии.
Возникла ли болезнь на фоне этого? Не знаю. Перестала ли я бояться, когда уже знала, что дочь умрет? И да, и нет. Ведь у мозга теперь был реальный бабай, которого можно бояться, не воображаемый. И угроза жизни была вполне настоящей. И чего же я боялась больше – ее смерти или своей боли по этому поводу? Или было что-то еще?..
Я поняла, почему не боюсь своей смерти: мне ведь не будет больно. Мне не будет стыдно. Мне будет все равно. А за смертью или болезнью ребенка стоит очень многое, все не так банально и просто, как с самой собой. Речь ведь не только о физической разлуке – речь о человеке, за которого ты несешь ответственность. Но мы не ограничиваемся первичной ответственностью, достаточной, чтобы ребенку было сыто, сухо и тепло. Мы гребем на себя все ожидания общества, соревнуемся. И смерть ребенка – наш явный проигрыш.
Это ведь звучит так гордо: «А мой за всю жизнь не болел». Почему-то мы присуждаем этот трофей не иммунитету ребенка, а себе, да простят меня психосоматологи. Это нужно для того, чтобы потешить собственную гордость за хорошую наследственность и чистую карму, наскрести по сусекам побольше подтверждений, какой ты молодец.
Можно, конечно, сказать, что иммунитет ребенка зависит от здоровья родителей. Да, это так. Только в отделениях онкологии я поняла, что эта зависимость ничтожно мала. Здоровые мамы – с крепким иммунитетом, ведущие здоровый образ жизни – лечили свое чадо и смотрели в окно на детей родителей с низким социальным статусом, которые играли в снежки без шапки и радовались жизни. С огромной вероятностью представлялось, что эти дети не узнают, как выглядит эта непростая больница изнутри.
Очевидно, что все события делятся на два типа – на которые я могу влиять и на которые не могу. Меня раскритикуют приверженцы идеи «все случившееся мы притягиваем сами». Хорошо, ребята, притягивайте сколько угодно. Но моя жизнь непредсказуема, и я просто учусь находиться в ней, слушать себя. Разве это слабость?.. Хорошо, вы правы, вы лучше и умнее, и это не сарказм. Находились даже люди, которые мне это объясняли. Я с ними просто соглашалась – и мы расходились. У них же дети не болели, так что, может, они и правы. А я не умею быть осознанной наигранно. Лучше буду безучастной, но по-честному.
Когда я поняла, что уже никак не могу влиять на результат лечения, началась наконец работа над собой. Вообще, как правило, я довожу работу над собой до точки «или работать, или сдохнуть» – как сессию в университете. Главным было понимание того, что в моем нынешнем состоянии потеря дочери будет равна моей смерти. Даже до всего этого у меня возникали мысли о том, что если я Олесю по какой-то причине потеряю, то не переживу этого и уйду следом. Если я видела новость о том, что ребенок выпал из окна, то была уверена, что, случись такое с моим дитем, я бы выпала за ним.
Впрочем, сразу после того, как я узнала о диагнозе Олеси, мне пришлось из слияния с ней уйти в разделение, выбрать то, на что я могу повлиять, и работать именно с этим. А влиять я могла на мое состояние и, как следствие, на состояние Олеси.
Так что же крылось в моих страхах?
Сначала небольшое промо: работа над собой состоит из честного разговора с самим собой, потом сильного разочарования в себе, стыда перед собой и обществом, принятия всех своих темных сторон и принятия темных сторон других людей. Вот тут-то становятся ненужными обиды, осуждение и страхи. Следующая информация – очень честная и не самая приятная. Меня просто ломало от осознания, что это я. Мой образ, который я так старательно лепила, который пыталась показать другим, рушился. Я нашла силы обнаружить свои неприятные стороны и не прикрыть их в ужасе газеткой, но найти в этом всем себя настоящую, принять и даже полюбить, пусть и не сразу.
