Николай Михайлович Карамзин - страница 19

Говорю о моральном законе: назовем его совестью, чувством добра и зла, но он есть. Я солгал; никто не знает лжи моей, но мне стыдно. Вероятность не есть уверение, когда мы говорим о будущей жизни; но, сообразя все, рассудок велит нам верить ей. Да и что бы вышло, когда бы мы, так сказать, “глазами увидели ее”? Если бы она очень полюбилась нам, мы не могли бы уже заниматься нынешнею жизнью, и были бы в беспрестанном томлении, а в противном случае не имели бы утешения сказать себе в горестях здешней жизни: “Там будет лучше”! Но, говоря о нашем определении, о жизни будущей и прочем, предполагаем уже бытие Всевышнего творческого разума, все для чего-нибудь, и все благо творящего. Что? Как?.. Но здесь первый мудрец признается в своем невежестве. Здесь разум погашает светильник, и мы остаемся во тьме; одна фантазия может носиться в сем мраке, и творить несобытное (несбыточное.)» От нравственной философии разговор перешел к самым философам, в особенности к современным: говорили о Лафатере, Боннете^>16, Мендельсоне^>17 и других, и пришли к врагам Канта. «Вы их узнаете, – сказал он Карамзину, – и увидите, что они все добрые люди».

Разговор продолжался целых три часа. Карамзин замечает, что «Кант говорит скоро, тихо и невразумительно; и потому надлежало мне слушать его с напряжением всех нервов слуха». А вслед за этим: «Домик у него маленький, и внутри приборов немного. Все просто, кроме его метафизики»/

Это известие, сохраненное самим Карамзиным о подробностях свидания его с великим мыслителем [15] того века – весьма для нас важно. Нет никакого сомнения, что слова Канта имели влияние на образ мыслей Карамзина, и могут служить для нас некоторыми данными при оценке философского его направления.

Оставив Канта, последнюю кенигсбергскую достопримечательность, Карамзин с нетерпением летел в новую столицу Пруссии, Берлин. Город этот произвел приятное впечатление на молодого путешественника, так как и до сих пор поражает он всех русских путешественников, не видевших прочих городов Европы; но впоследствии очарование это проходит.

Письма Карамзина из Берлина весьма замечательны; из них мы видим, как он был любознателен, сметлив и наблюдателен.

Познакомившись со всеми достопримечательностями Берлина, Карамзин желал также познакомиться с тамошними литературными знаменитостями и начал с поэта-старика Рамлера^>18, немецкого Горация, игравшего в свое время важную роль. Карамзин явился к нему так же, как и к Канту. Рамлер принял его ласково, говорил с ним о литературе и искусствах, дал ему понятие о состоянии современной германской литературы, так что Карамзин с восторгом произносит: «Рамлер – самый почтенный немец!».

На другой день Карамзин пошел к Морицу, известному в то время психологу, к которому он питал большое уважение, прочитав его «Anton Reiser». В этом сочинении Мориц описывает свои приключения, мысли и чувства и развитие своих душевных способностей. «“Confessions de J.-J. Rousseau”, “Stillings Jugendgeschichte” и “Anton Reiser”, – замечает Карамзин, – предпочитаю всем систематическим психологиям в свете». Эти последние строки тем важнее для нас, что из них мы также видим основные начала, имевшие большое влияние на Карамзина.

Мориц, скопив от профессорского дохода несколько луидоров, ездил в Англию, а потом в Италию. Подробное и оригинальное описание первого его путешествия, изданного под заглавием «Reisen eines Deutschen in England» Карамзин читал с неизъяснимым удовольствием